Читать «Немой миньян» онлайн - страница 129

— Я знал, что у нас есть целый вечер, поэтому я и начал с начала. — Герц Горедец отломил кусок черного хлеба и ел его вместе с кашей. А сам продолжал рассказывать, как из года в год он приходил на лингмянское кладбище, и точно так же, как на Лаг ба-Омер он стриг евреев и их детей, в пост Девятого Ава он брил крестьян и закручивал им усы. И товар он тоже покупал. У одного крестьянина взял пучок свиной щетины, у другого — связки сушеных грибов, а у третьего — домотканые холсты. Но главное, он проводил время среди евреев на самом кладбище. Он любит людей, люди любят его, а там было веселье у иудеев! Как раз там Герц Городец и встретил этого еврейчика со скрипочкой. Это просто так говорится «еврейчик со скрипочкой»! На самом деле, этот музыкант был потрепанный и заросший волосами, как лесной зверь. По-человечески он разговаривать не мог. Когда он произносил слово, получалось пискляво, словно щенок тявкает. А если он смеялся, то смех его был скрипучим, как ржавая дверная петля. Он ходил по кладбищу от одной группы евреев к другой и для каждой группы играл на своей скрипке, как он это делал для крестьян на рынке. Евреи, сидевшие на траве компаниями, пихали ему еду, давали мелочь и велели идти дальше. Хотя у них, конечно, и было веселье, они все-таки помнили, что это кладбище с могилами и что сейчас Девятое Ава, не время и не место играть на скрипке.

— Короче, — Герц Городец отодвинул от себя пустую тарелку, — пограничники с обеих сторон, и в зеленых, и в желтых шапочках, наконец поняли, в чем дело, и передали своим начальникам, что польские и литовские евреи встречаются на лингмянском кладбище и веселятся, а не оплакивают на могилах своих покойников. Тогда министры с обеих сторон издали приказ эти встречи прекратить — и их прекратили. На лингмянском кладбище и в окрестностях снова воцарилась мертвая тишина и пустота на весь год. Лингмянские евреи снова стали с трудом зарабатывать на жизнь ловлей рыбы в больших озерах, извозом, перетаскиванием на своем хребте бревен из глухих барановских лесов, подковыванием крестьянских лошадей и ремонтом крестьянских телег. Я тоже перестал приходить на Девятое Ава в Лингмян и начал каждый год в это время приходить в Вильну, во двор Песелеса.

— И делал тут то же самое, что этот еврейчик со скрипочкой там. В девять дней перед Девятым Ава ты ходил по двору Песелеса от одного крылечка к другому и играл на губной гармошке, — с упреком сказал столяр.

— Я делал и другие вещи, про которые богобоязненные евреи говорят, что их не следует делать, но я не перестал быть евреем и не давал садиться себе на голову. Если какой-нибудь гой-антисемит говорил мне: «Жид пархатый!», я концом своей деревянной ноги так ему засаживал по тесным местам, что он пополам сгибался. Поэтому-то мне и не понравился этот потрепанный музыкант, который, как бродячая собака без хозяина, бегал за крестьянами. Когда я потом приходил в Лингмян и спрашивал про него, мне каждый раз рассказывали, что он стал совсем гоем: играет на деревенских гулянках и свадьбах, у церковной паперти и ворот панских усадеб. Евреев он избегает, а евреи избегают его. На этот раз я пришел в Лингмян накануне Пурима, тогда-то евреи и привезли убитого музыканта из далекого села Зездреле. «Заберите из Зездреле вашего жидка», — сказали гои. Лингмянцы привезли его из села и уложили в мертвецкой.