Читать «Новая встреча. Неизданные беседы» онлайн - страница 37

Хорхе Луис Борхес

Это — мгновение экзальтации.

Но вернемся к Эмерсону; Эдгар По ему явно не нравился, он называл поэта «the jingle man», звонарем, имея в виду, вероятно, его знаменитое стихотворение…

«Колокола».

Да, «Колокола», и это: «The bells, bells, bells» («Бубенцы, бубенцы, бубенцы!»); все это казалось Эмерсону недолговечной игрой. И он говорил: «Рое, oh, yes, a jingle man», мол, звонарь, и всё. По-английски сама фраза звучит изысканно, ведь в слове «jingle» уже слышится звон, звукопись, не правда ли?

«Jingle man» — звучит неплохо.

Да, «Рое, oh, yes, a jingle man». (Смеется.) Эмерсон, конечно же, был поэтом-интеллектуалом. Он не был поэтом страсти, наверное, нет… но кто сказал, что страсть — непременное условие для поэзии? Есть и иная поэзия, вспомним Поупа, вспомним Буало, нельзя сказать, что они поэты страсти, но они — поэты. Или можно привести другой пример, более знаменитый или более древний: Гораций; мы говорим о Горации как о непревзойденном мастере слова, но не как о поэте страсти. Не уверен, что страсть — необходимое условие для поэзии. Эмоция, чувство — да, без эмоций поэзии не бывает. Но без страсти — бывает, ведь есть поэзия интеллектуальная, холодная; прекрасная поэзия, созданная человеком чрезвычайно умным, но не страстным, не обязательно страстным.

А кроме того, можно говорить об интеллектуальной страсти, страсти познания.

Конечно же, есть любовь умственная, духовная, о ней, в частности, говорил Спиноза; и Эмерсон не испытывал недостатка в любви. Думается, что Эдгар По не был начитанным человеком, но придумывал он чрезвычайно умело и умно; Уитмен, вероятно, читал какие-либо научные книги, читал эпопеи; без Библии, без Псалмов Давида он совершенно непонятен. Но то, что он сделал, — совсем иное, чем Библия; стих Уитмена звучит словно бы эхо Псалмов, но он более пространный, более сложный. Без сомнения, к мысли о верлибре, о свободном стихе его привели идеи свободы. Конечно же, он хотел быть демократическим поэтом и не хотел использовать старые формы. Он тешил себя мыслью, что все прошлое — это феодализм.

Уитмен?

Да, но он понимал, что демократическая поэзия состоит не в том, чтобы восклицать «О, демократия!» й восторженно, напыщенно славить ее. Нет, он сделал нечто совершенно иное. Он создал поэму, героем которой были все люди; для него — все американцы. Уитмен утверждал, что его книга — это черновик, что это, скажем так, точка отсчета для грядущих поэтов; в известной степени, так оно и есть, но мне не кажется, что кто-либо превзошел Уитмена.

Да, он написал непревзойденный черновик.

Для меня, без сомнения. Конечно же, Карл Сэндберг использует разговорный язык лучше, чем Уитмен. Но Уитмен хотел продемонстрировать также и то, что он — человек начитанный; любимым поэтом Уитмена был Теннисон, поэт культуры. А Сэндберг умело использовал обиходную речь. Уитмен мог бы легко воспользоваться такой речью, но тогда бы он резко ограничил себя.

Борхес, всегда, когда говорят об Эмерсоне, вспоминают и о Карлейле; есть нечто, что связывает Эмерсона с Карлейлем или, иначе, Карлейля с Эмерсоном. Вспомним слова Груссака