Читать «Гугенот» онлайн - страница 157

— Для кого — для всех?

— Сначала для твоей бывшей, потом для расписного с пасечником, а потом и для депо. — Харитон Савелич задумчиво помолчал. — И вот теперь скажи — ты этого хотел?

— Чего? — оторопел Подорогин.

Харитон Савелич отвернулся с сокрушенным видом к окну.

Подорогин взглянул на свои неисправные часы и заправил их поглубже в рукав. Клуша спала, отвалившись на стуле, со сложенными на груди руками и запрокинутой головой. Ее приоткрытый, влажно поблескивающий рот почему-то напомнил Подорогину шелковую глазницу чучела.

— …По сравнению с таким прошлым, — сказал Харитон Савелич, мелко и мечтательно кивая, словно ему было что-то видно в темноте за окном, — уж лучше бы откопаться тараканом в будущем. Согласен на все сто.

Подорогин сунул ладони между колен и тоже уставился в окно. У него уже слипались глаза. В то же время где-то на окраинах сознания — куда не добирается ни самый крепкий алкоголь, ни самый крепкий сон, — где-то в этой вечной полумгле брезжила грозовая мысль о том, что все сказанное — в первую очередь, конечно, про Наталью и дочек — вряд ли влетело ему в одно ухо, чтобы вылететь из другого, и что он еще должен будет решить, как с этим быть дальше.

Спал он, не раздеваясь, тут же в столовой, на диване, где Клуша набросала постель с линялыми штемпелями больничной маркировки. От плоской, набитой резаным поролоном подушки пахло керосином. Во дворе то и дело взбрехивала собака. На потолке лежало косое пятно света от фонаря. В полудреме Подорогину казалось, что он садится в небольшую лодку с Харитоном Савеличем, но еще долго он помнил, что это галлюцинация, даже мог по-прежнему запросто видеть на потолке пятно света. Все-таки пятно скоро стало размываться, пропадать из виду, и он забыл про него. Они плыли с Харитоном Савеличем в беспроглядной темноте. На носу ветхого челнока была поставлена керосинка, дававшая не столько свет, сколько тень. Вода тяжело всплескивала под незакрепленным однолопастным веслом, которым Харитон Савелич греб лишь изредка, правя курс движения. Откуда-то Подорогин знал, что цель их плавания находится не на Земле, а на совсем другой планете, и, несмотря на это, достичь цели было возможно только по воде. Они плыли молча, глядя во тьму в перекрестных направлениях, как будто чуждаясь друг друга. Однако удивительным образом их обоюдная и демонстративная, на грани враждебности, неприязнь ничуть не мешала им общаться, даже напротив — исключая необходимость артикуляции и жестов, содействовала диалогу. Это была странная, заочная и жаркая распря, в которой каждый участвовал не с помощью языка и слуха, а посредством воспоминания: доводы и возражения противника, равно как и свои собственные, подлежали не столько выговариванию, сколько воссозданию. Неизбежным условием такого разговора являлось поступательное забвение всего предыдущего содержания в угоду настоящему, вершащемуся. Но не беда: ведь для того, чтобы вернуться к этому прошлому, канувшему в Лету смыслу, его требовалось не искать и не вспоминать, а всего-навсего творить заново. Последнюю главу своего бесшумного заплыва Подорогин запомнил только потому, что она была последней, Клуша разбудила его прежде, чем он успел оседлать очередную мысль. При этом собственного суждения он не застал, оно зацепилось в памяти лишь краем, остриями букв — что-то про Бога, который, как удачный выстрел при верном прицеливании, всегда есть внезапность, — в то время как возражение Харитона Савелича сохранилось почти дословно: «Мы проигрываем борьбу в тот момент, когда начинаем ее. В этом мире нет ничего, достойного нашего сопротивления. Вернее сказать — оказываются достойны сопротивления вещи, которых нам уже не одолеть».