Читать «Сборник произведений» онлайн - страница 104

Если бы не хмурый хохол, который, конечно, ознакомился с этим удивительным письмом раньше адресата, — Шурка, безусловно, пропал бы в тот же вечер. Он рвался в город, чтобы найти и задушить Галю, застрелить военного комиссара (так как был совершенно уверен, что писал именно комиссар), поджечь милицию и поднять всенародное восстание — словом, как можно скорее выполнить необходимое, чтобы попасть в тюрягу и на расстрел.

Однако, как только Шурка впал в истерику, хохол сразу же покрыл его небоскребом старого доброго дореволюционного мата:

«Ты что ж, твою так и этак, и еще раз так и перетак и растак, соленым огурцом, телеграфным столбом, через семь грибов в мутный глаз гробокопателя! Из-за вихлявой шмары и себя и нас всех в бутылку загнать хочешь, мозгляк в пупырышках?!»

Когда Шурка несколько обалдел от грандиозности и неожиданности этой грязной виртуозности — хохол, не давая опомниться, вкатил в него несколько стаканов водки и подставил свой жилет для его пьяных слез. А на рассвете облил ледяной водой из родничка, поднес добрую чарку — чтоб перебить «кац» и как «посошок» — и отправил с доверенным лицом по линии. Вечером Шурка был уже в польской тюрьме.

С этого дня и начинается вторая судьба Александра Петровича. Провинциальная мечта о «шикарной, красивой» жизни вместе с распространенной легендой о легкой работе во Франции — перенесла его в Париж. Поначалу все его здесь восхищало. Потом многое стало отвращать.

Хотя с революции прошло уже немало лет — соотечественники за рубежом показались Александру Петровичу плохо вошедшими в современность, упорно сохраняющими складки и примятости прошлого, словно только что вынутые из нафталина шубы под беспощадным солнцем первого зимнего морозного дня. От штатских нестерпимо разило перегаром „незабвенного» 1917-го, а то и (в огромном большинстве, кстати) 1913 года с его елейно-благочестивой словесностью трехсотлетнего юбилея дома Романовых. А военные все еще продолжали стоять на позициях где-то под Каховкой и каждую минуту были готовы — прорвав действительность — открыть беглый огонь по наступающей из прошлого красной кавалерии.

Никому в голову не приходило, что «наши» могли быть в чем-то неправы, чего-то не досмотреть или в чем-то непоправимо разойтись с народом. Все грехи остались у «большевистских захватчиков», а все добродетели ушли в эмиграцию. Но зато внутри непогрешимого — в общем и целом — фронта шло непрерывное и острое сведение счетов: локти идущих, как будто одним строем, то и дело старались украсить синяками ребра соседей. Тот, кто справа, и тот, кто слева, были виноваты не в том, что (как и все, между прочим) в исторической обстановке разбирались не лучше, чем стоящий на посту перед университетом полицейский в санскритских глагольных формах, а в том, что по глупости, злости или зависти помешали достопочтенному имяреку осуществить его высокую, единоспасительную прозорливость. Каждый твердо знал, что помог большевикам «погубить Россию» вот именно его упрямый политический сосед, но каждый посчитал бы адской провокацией и черным предательством признание четкой, как блоха под микроскопом, и горькой, как полынь, истины, что все они — и соседи справа, и соседи слева, и соседи посредине, каждый в полную меру сил и умения, скопом «губили Россию» до революции, во время революции и продолжали губить в эмиграции.