Читать «Великий раскол» онлайн - страница 188

— Помни, чернец: я боярыня, боярыня Морозова! — сказала она с достоинством.

Рука митрополита опустилась, как обожженная…

— А кусается, — лукаво шепнул думный Ларион своему соседу архимандриту Иоакиму.

— Сущая крапива, — улыбнулся на это архимандрит.

— Я хотел токмо треушок поднять, — бормотал, оправдываясь, митрополит.

— То-то, не забывай моего боярского чина, — повторила боярыня.

Но патриарх приблизился к ней и омочил сучец в масло. Морозова, удерживаемая сотниками, взмолилась с воплем отчаяния:

— О-о! Не губи! Не губи меня, грешницу, отступным маслом.

Лицо патриарха покрылось краской негодования.

— Молчи! Ты поносишь святое миро!

— Не святое оно, отступное… О! Уйди от меня… Ужели одним часом хочешь погубить весь мой труд!.. Отступи, удались! Не требую я вашей святыни.

И она отворачивала назад голову, билась в руках стрельцов, как пойманный голубь, звеня железами.

Патриарх отступил и передал сосуд митрополиту: дрожащие руки его могли пролить священное миро. Он сам весь дрожал.

— Уведите вражью дочерь с глаз моих долой! — заикался старик. — Она еще отведает сруба.

Морозову увели. Когда она выведена была на крыльцо, то услыхала звяканье еще чьих-то кандалов. То вели еще двух колодниц.

— Дунюшка? Это ты?

— Я, сестрица, — отвечала радостно Урусова, которую тоже вели к патриарху.

Морозова и Урусова бросились было друг к другу, но стрельцы, конвоировавшие их, не пустили.

— О! Так ты жива еще! Не сожгли? Не удушили?

— Жива, сестрица.

— А кто с тобой?

— Это я, — отвечал женский голос, — али не узнала меня, Федосьюшка.

— Акинфеюшка! Милая! И ты в узах?

— В узах Павловых, миленькая, радуюсь!

— Слава тебе, создателю… Дерзайте же, миленькие! Дерзайте именем Христовым: той бо победи мир… Дерзайте!

Колодниц развели силою.

— И Анисьюшку боярышню взяли волци! И Устиньюшку взяли, поволокли в Боровск! — кричала уже с крыльца Акинфеюшка.

— А мать Меланию?

— Мать Мелания здравствует!

Стрельцы зажали рот Акинфеюшке.

Когда во Вселенскую палату ввели Урусову и Акинфеюшку, патриарх встретил их сердито.

— И вы во след оной же волчице? — спросил он, приближаясь к колодницам.

— Неведома нам волчица, а ведомы токмо волци, — отвечала княгиня.

Патриарх велел подать освященное масло.

— Княгиня! Оставь свои заблуждения, — заговорил он более спокойно, — покорись царю и освященному собору, и тебя возвратят мужу и детям.

— Нету у меня мужа, — отвечала раскольница, — топор разве будет моим мужем, а брачным ложем плаха.

— А ты, боярышня, за ними же? — обратился патриарх к Акинфеюшке, отворачиваясь от Урусовой.

— Я жениха ищу, — отвечала та спокойно. Акинфеюшка смотрела теперь далеко не тою, какою мы видели ее более четырех лет тому назад в Малороссии, в городе Гадяче, в гостях у гетманши Брюховецкой, когда Акинфеюшка вместе с другими странницами и странниками возвращалась из Киева, куда они ходили на богомолье. Тогда она смотрела загорелою, с энергическим лицом и задумчивыми в то же время глазами, черницею, которая ходила из конца в конец русской земли, ища себе «жениха», как она выражалась. В сущности, она бродила по «святым местам», побуждаемая скрытою в ней жаждою все видеть, чего она не видала прежде, искать новой, незнакомой ей природы, новых, невиданных ей людей. Это была по призванию бродящая душа, перелетная птичка, которую с каждой весной тянуло в неведомые страны. Теперь она пошла в заточение. Тюремная жизнь сгладила с ее лица загар и украинского, и поволжского солнца, убелила это лицо, возвратив ему боярскую белизну и нежность. Но в душе она осталась все та же: искала «жениха», жаждала видеть невиданные страны… Только теперь эти невиданные страны представлялись ей на «том свете», за могилой, и она жаждала скорее пуститься в эту далекую дорогу, к неведомым странам…