Читать «Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана» онлайн - страница 157

Норрис дает очень живое описание того, как старый человек проезжает по военному лагерю, направляясь на осмотр осадных работ. На этот раз императора везли в открытом паланкине; «он был весь в белом, белая одежда, белый тюрбан и такая же белая борода»; множество людей собралось поглядеть на него, однако «сам он не смотрел ни на кого, глаза его были прикованы к книге, которую он держал в руках и читал всю дорогу, ни разу не обратив внимания на иной предмет». Книгой почти наверняка был Коран — портрет Аурангзеба в старости изображает императора сидящим у окна и читающим священную книгу, — и его подчеркнутый отказ отвлекаться от святых для него страниц вполне соответствует избранному им для себя внешнему образу, который он постоянно культивировал, а в старости проникся им душевно. Теперь он, по словам Мануччи, «помешался на том, чтобы его считали святым».

Власть уходила от него не только в непокорном Декане. Его долгое отсутствие в Хиндустане неизбежно привело к ослаблению его влияния и росту взяточничества на севере. Даже в самом средоточии власти Моголов, области вокруг Агры, местное племя джаи настолько осмелело, что грабило могольские караваны, направляющиеся на юг, и разграбило гробницу Акбара в Сикандре, утащив золотые и серебряные пластины обшивки и драгоценные ковры. К концу правления Аурангзеба караваны перевезли на юг из Дели и Агры значительную часть сокровищ Акбара, Шах Джахана и Джахангира, и сокровища эти безвозвратно исчезли в Декане. Аурангзеб заложил свою империю ради войны, которая не могла быть иной, как только безрезультатной. Генри Киссинджер, советник президента Соединенных Штатов Америки, не так давно весьма лаконично и точно оценил тот тупик, в который загнал себя Аурангзеб; в подобных столкновениях, сказал он, «партизанская война побеждает, если не проигрывает; регулярная армия проигрывает, если не побеждает».

Аурангзеб, вопреки своему категорическому отказу ретироваться, видимо, понимал это, и его стойкость перед лицом неизменно тщетных усилий придает в какой-то мере патетический смысл концу его во всем остальном жестокой жизни. Условная набожность, которой всегда были полны его письма, наконец, под двойным давлением мысли о надвигающейся смерти и укоров совести уступает место обыкновенной человеческой боли. «Я не знаю, какому наказанию я буду обречен», — пишет он одному из своих сыновей с необычайной непосредственностью; в письме к своему третьему сыну Азаму он оплакивает отсутствие у стариков близких друзей и жалуется на то, что у него самого становится все меньше хороших военачальников. Письмо это — почти поэтическая ламентация по поводу бренности дел человеческих.