Читать «Классик без ретуши» онлайн - страница 486
Николай Мельников
Эссе о «Госпоже Бовари» сверкает всевозможными комплиментами; кажется, будто один совершенный мастер снимает шляпу перед другим. Набоков разражается гневными тирадами по поводу неправильно переведенных фраз в райнхэртском издании 1948 г., воспринимая погрешности по отношению к Флоберу как личное оскорбление. Он вновь и вновь предостерегает своих студентов от фатальной ошибки, заключающейся в вопросе, «правда ли то, что написано в романе или стихотворении… Девушки Эммы Бовари никогда не было; книга „Госпожа Бовари“ пребудет вовеки». Особое внимание Набокова привлекает наслоение образности у Флобера (он даже открывает «лошадиную тему» в новелле, которая была бы очаровательной, если бы не была нарочитой). Набоков приводит цитату из писем Флобера о мучительных поисках композиции: «Я пять дней просидел над одной страницей… Очень волнует меня, что в книге моей мало занимательного. Недостает действия, а я придерживаюсь того мнения, что идеи и являются действием. Правда, ими труднее заинтересовать, я знаю, но тут уж виноват стиль…» Когда Набоков комментирует такие места, мы с вами присутствуем уже не на лекции, а при беседе двух писателей-мастеров, передающих секреты своего мастерства через века.
Я не вполне уверена, что «Доктор Джекил и мистер Хайд» Роберта Льюиса Стивенсона достойны быть включенными в эту благородную компанию, но мне кажется, что Набокова покорила его дружелюбная, окутанная туманом атмосфера — черта британского образа жизни, о котором он так много слышал в детстве. Как бы там ни было, это достаточно эксцентричный выбор, хотя он и высвечивает проявляющуюся как бы мельком, обращенную к земле сторону натуры Набокова. Впрочем, эссе о Прусте, Кафке и Джойсе поистине превосходны. Пожалуй, в этом отношении наиболее близок Набокову Пруст, чей изысканный плюмаж волнует его так, как не могут волновать ни головоломки Джойса, ни мертвенный холод Кафки. Рядом с Прустом он вырос не столь беззащитным, более восприимчивым, и эстетический восторг преодолевает его нарочитую отрешенность ученого. Быть может, это объясняется тем, что Набокова сближает с Прустом, как ни с каким другим художником слова, сильнейшая ностальгия по утраченной истории и столь же сильное стремление возродить прошлое с помощью своего литературного дара.
В эссе об «Улиссе» Набоков сообщает нам, что Стивен «одинок не потому, что рассорился с верованиями своей семьи… но потому, что он был создан автором как потенциальный гений, а гений по необходимости одинок». Это наблюдение, на мой взгляд, — горькое восприятие Набоковым своего собственного положения. Ибо, если быть гением — значит в известном смысле пребывать в ссылке, то гений-изгнанник Набоков одинок вдвойне. Эссе, собранные в книге, обнаруживающие его любовь к прихотливому укрытию от трагического давления жизни, показывают, с какой жадностью одинокий дух Владимира Набокова искал «прибежища в искусстве».
