Читать «Мышь и женщина» онлайн

Дилан Томас

Мышь и женщина

1

На карнизах психиатрической лечебницы сидели птицы и хором славили приход весны. Сумасшедший из комнаты наверху взвыл по-собачьи, но не спугнул их, и трели не смолкли, когда он протиснул руки сквозь решетку окна над гнездами и вцепился в небо. Ветер разносил запах свежести вокруг белого здания и парка. Деревья рядом с лечебницей простирали над оградой зеленые руки и тянулись к большому миру.

В парке сидели больные и смотрели то на солнце, то на цветы, то в одну точку, кто-то степенно прогуливался по дорожкам, слушая, как с резким хрустом перекатывался гравий под ногами. Детям в ситцевых платьицах разрешалось играть на лужайках в тихие игры. Здание казалось таким приветливым, как будто всю жизнь в нем царило только добро и светлые чувства. В центральной комнате сидел ребенок, рассекший себе сустав большого пальца ножницами.

Возле главной дорожки, которая вела от дома к воротам, девочка, подняв руки, подзывала птиц. Тщетно манила она воробьев легкими движениями пальцев.

– Похоже на весну, – сказала она. Воробьи восторженно зачирикали, затем смолкли.

Снова послышался вой из комнаты наверху. Сумасшедший вплотную прижался лицом к оконной решетке. Широко открывая рот, он лаял на солнце, вслушиваясь в интонации голоса с беспощадной сосредоточенностью. Уставившись невидящими глазами на зелень парка, он слышал, как кружатся годы и тихо бредут назад. И вот уже не было парка. Железные решетки расплавились от солнца. Подобно цветку, трепетала и раскрывалась иная комната.

2

Проснувшись затемно, он удерживал сон у самого краешка мозга, перелистывая снова и снова все, о чем грезил, покуда каждый мельчайший символ не наполнялся грузом присущего ему смысла. Но были и символы, которые он не мог вспомнить, они возникали и ускользали слишком стремительно, заглушённые шелестом листьев, жестами женских рук, околдовавших небо, шумом дождя и жужжанием ветра. Он помнил овал ее лица и цвет ее глаз. Она что-то говорила, но он помнил лишь тембр ее голоса. Снова и снова она устало перебирала слово за словом, и одно за другим они падали вслед за листьями и на языке ветра объясняли, чей собрат брюзжал по-стариковски в оконных стеклах.

И было семеро женщин в неистовой пьесе какого-то грека, все на одно лицо, все с короной неистовых черных волос. Одна за другой они вытанцовывали одно и то же па и исчезали. Одно за другим, к нему оборачивалось все то же лицо, нестерпимо измученное все тем же страданием.

Сон изменился. Там, где были женщины, тянулась аллея деревьев. И деревья склонялись друг к другу и сплетали руки, превращаясь в черную чащу. Теперь он сам, нелепый в своей наготе, уходил все дальше в лес. Он наступил на сухую ветку и почувствовал ее укус.

Опять возникло ее лицо. В этом сне он видел только ее усталое лицо и ничего больше. Изменчивые подробности сна, и изменчивость неба, и колья деревьев, и зубастые прутья – все это было механикой ее бреда. Печать недуга на ее лице не была следствием греха. Скорее недуг был в том, что она никогда не грешила и никогда не жила праведно.