Читать «Комментарий к роману "Евгений Онегин"» онлайн - страница 97

«Нравственные повести» Мармонтеля (см. коммент. к гл. 5, XXIII, 10) тогда читали почти все, но сейчас добродушная ирония такого сочетания слов уже не воспринимается, и Пушкин поступил дальновидно, отказавшись от трудноуловимых ассоциаций частного порядка. Что же до Эвариста Дезире Дефоржа, шевалье де Парни (1753–1814), то Евгения могла интересовать не его лирическая поэзия, а скорее занятные (хотя и длинноватые) богохульства в «Войне богов» («La Guerre des Dieux»; см. коммент. к гл. 3, XXIX, 13, 14). Дерзости одной эпохи становятся банальностями эпохи следующей, и двадцать лет спустя «проказником» Эваристом восторгался лишь какой-нибудь казарменный esprit fort, месье Бовари-père и законченный филистер Оме.

8—14 В черновой рукописи последние семь стихов выглядят так (2369, л. 6):

В нем дамы видели талант — И мог он с ними <в самом деле> Вести <ученый разговор> И <даже> мужественный спор О Бейроне, о Манюэле, О карбонарах, о Парни, Об генерале Жомини.

Другие отвергнутые варианты на том же листе (стих 12):

О Мирабо, об Мармонтеле… О Бергами, о Манюэле… О Benjamin о Манюэле…

и (стих 13):

О магнетизме, о Парни… О<б> Бенжамене — о Парни…

Вместо правильного Байрон у Пушкина Бейрон — распространенная русская (точнее, балтийская) ошибка того времени. (Так, переведенный Жуковским «Шильонский узник» в издании 1822 г. озаглавлен: «Шильонский узник, поэма лорда Бейрона».) Далее упоминаются: Жак Антуан Манюэль (1775–1827), французский политик и оратор, Оноре Габриэль Виктор Рикетти, граф де Мирабо (1749–1791), французский оратор и революционер; Бартоломео Бергами, фаворит королевы Каролины (1768–1821), супруги регента (Георга IV), — здесь имеются в виду апокрифические «Записки господина барона Пергами» («Mémoires de Monsieur le Baron Pergami». Paris, 1820), популярные в анонимном переводе с итальянского, и, наконец, Анри Бенжамен Констан де Ребек (1767–1830), французский писатель и оратор.

VI

Латынь из моды вышла ныне: Так, если правду вам сказать, Он знал довольно по-латыни, ⁴ Чтоб эпиграфы разбирать, Потолковать об Ювенале, В конце письма поставить vale, Да помнил, хоть не без греха, ⁸ Из Энеиды два стиха. Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли; ¹² Но дней минувших анекдоты, От Ромула до наших дней, Хранил он в памяти своей.

1—4 Эти строки можно истолковать двояко; либо (1) «так как латынь устарела, неудивительно, что Онегин мог всего лишь разбирать эпиграфы» и т. д. (и в этом случае так будет означать «таким образом», «следовательно»); либо (2) «хотя латынь вышла из моды, он все же умел разбирать эпиграфы» и т. д. Первый вариант мне представляется бессмысленным. Какими бы скудными ни были познания Онегина в избитых латинских цитатах, они скорее противопоставление, нежели результат исходной ситуации; второй, правильный с моей точки зрения, вариант не лишен юмора «Латынь устарела, но, хотите верьте, хотите нет, он и впрямь мог расшифровывать затертые эпиграфы и беседовать о Ювенале [во французском переводе]!» Отклик этой иронии есть в VIII, 1–2: