Читать «Сага о Певзнерах» онлайн - страница 135

— Это еврейский стандарт, — сказал Анекдот. — А не уважать и не любить вас я не мог… И не смел! Получилось бы, что отец отдал жизнь за недостойного человека. Такое случиться не имело права! И мама всегда говорила, что его гибель была поступком, угодным Богу. Смерть отца не смела быть беспричинной.

— Но я ни разу к вам не пришел. Мы бежали в Латвию. А потом, когда ее присоединили…

— Ее захватили, — уточнил на сей раз Абрам Абрамович, тоже не выносивший лжи.

— Когда захватили, вас в Киеве не было. Я пытался связаться, но безуспешно.

— Даша много пишет о вас. И восторженно! — Сестра в дневнике своем Елчанинова воспевала. — Извините, что позволю себе вторгнуться… Всегда вмешиваюсь в чужие дела.

— Чтобы сдвинуть их с мертвой точки? И оживить? Даша рассказывала…

— Да, вторгаюсь… — продолжал извиняться Абрам Абрамович. — Вы, кажется, даже отвергли близкую вам женщину… из-за того, что она не приняла Дашину национальность?

— Не приняла и… — Елчанинов осекся.

— Вы что-то хотели сказать?

Георгий Георгиевич не стал сообщать, что Эмилия Дашу убила.

Все мы знали, что Даши на свете нет и никогда… никогда уже больше не будет. Все, кроме мамы. Она могла бы почувствовать, что свершилось самое чудовищное на свете. Но это было для нее нереальностью, которую ощутить невозможно.

Отцовская шевелюра стала морозно-белой, а лицо… Иногда старость не подкрадывается медленными шагами, а по-тигриному набрасывается сразу, внезапно. Окружающие, не уловив перехода, на время перестают видеть в знакомом знакомого. Изборожденные горем щеки отца, горем же убеленные волосы в сочетании с палкой и хромотой превратили красавца с рязанской внешностью в полусогбенного еврея, поскольку возраст и беды обнажают национальность.

— Ты ведь знаешь, я как раз за освобождение Латвии получил Золотую Звезду, — с тихим потрясением сказал отец Абраму Абрамовичу. — Может, не надо было освобождать? Тогда бы Даша не…

— О чем ты? Разве можно упрекать кого-либо и себя самого… за подвиг?

Больше отец к этому, мне кажется, не возвращался.

В иерусалимской квартире, где все было пропитано особым воздухом священного города, поселилась вдруг и хроническая неправда. Мама не должна была узнать о Дашиной судьбе ни завтра, ни через десять лет, потому что день столкновения с истиной превратился бы для нее в день кончины. Все боялись «обнаружить» или проговориться. Сочинялись легенды о ежедневных показах «Маскарада» в далекой Риге, и о том, что тяжкая болезнь приковала мать Иманта к больничной постели, и о том, что по ночам и во все свободное от «Маскарада» время к той постели и Даша прикована. Такой маскарад был для нас испытанием невыносимым.

— Почему же она не звонит? — изумлялась мама, которая, поначалу ничего не подозревая, осталась почти той же, что и была. Разлука с дочерью — временная, как верила мама, — окрасила ее лицо не грустью, а напряженностью ожидания. Окрасила, а может, и украсила, потому что все душевные перипетии были на пользу маминой внешности. А в остальном она была той же…

Той же среди старика мужа, сразу одряхлевшего Анекдота, который анекдоты рассказывать перестал, и нас с Игорем, метавшихся между вынужденными фантазиями и выдумками.