Читать «Двадцатая рапсодия Листа» онлайн - страница 2

«Вы вдруг поймете, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами…»

И ведь что странно: казалось бы, я сам должен был пережить нечто подобное, да и написаны «Севастопольские рассказы» так, что картины буквально проходят перед глазами, словно ожившие дагеротипии моих собственных воспоминаний. Спросите у меня: «Так ли все это было?» – и я отвечу, нисколько не раздумывая: «Так!» Но задайте мне другой вопрос: «А с тобою самим так ли было?» – и задумаюсь я, и, заглянув в себя, увижу, что воспоминания внешних картин – это одно, а воспоминания о своем участии в них – совсем другое, и не найду, что ответить.

Нет, не о своей молодости и не о своей счастливой звезде я думал, когда, сидючи в кресле, слушал негромкий мелодичный голос Аленушки, словно бы распевавшей поистине великие строки Толстого. Я лишь удивлялся тому, как же это можно было в том оглушительном и одновременно тихом аду столь много усмотреть и после – рассказать. И в сердце моем трепетало лишь восхищение необыкновенным талантом рассказчика и удивительно обыкновенной стойкостью его героев, к коим я себя никак не могу и не хочу причислять.

Утро 21 января 1888 года не давало никаких оснований к тому, чтобы нарушить традицию. Часу в двенадцатом я уже закончил разбираться с годовыми книгами, выписал в отдельную тетрадку синей бумаги всех должников, а на большом расчерченном веленевом листе подробно расписал положение с финансами. Такой порядок я завел с первых лет моего пребывания в должности управляющего. Покойный хозяин имения, Александр Дмитриевич, посмеивался над этими табелями, называл их не иначе как артиллерийскими диспозициями (Бог весть, что он имел в виду – помимо моего армейского прошлого), но в то же время и хвалил, ибо немецкое происхождение склоняло его самого к подобной же четкости и аккуратности.

Нынешние хозяйки, дочери Александра Дмитриевича Любовь и Мария, делами интересовались меньше, ибо меньше времени проводили в усадьбе – только летние месяцы. Летом же, наезжая семьями, они большею частью не интересовались моими приходно-расходными книгами, а суммы, передаваемые мною, не только не считали, но даже не сверяли с записями. Разве что младшая, Мария Александровна, была чуть строже старшей в делах. С одной стороны, такое отношение было лестным – хозяйки мне полностью доверяли; с другой – несколько обидным, ибо казалось, что труды мои пропадают впустую. Впрочем, сестер куда больше трогала моя неустанная забота о могилах их отца и мачехи Екатерины Ивановны фон Эссен в селе Черемышево и, конечно же, образцовый порядок, поддерживаемый мною во всех постройках кокушкинской усадьбы. Последнее мне давалось легко, ибо я выстроил свой дом поблизости, так что из окон мог вполне видеть и саму усадьбу, и флигель, и прочие постройки; при том я всегда отклонял предложение, делавшееся мне ежегодно, – переселиться в усадьбу и занять две комнаты во флигеле. Свои стены – это свои стены, здесь ушла из жизни та, которую я любил больше всего на свете, здесь и я испущу свой последний вздох, когда Всевышний определит мне день и час.