Читать «Девятный Спас» онлайн - страница 3

— Рогом. Это разом и копье, и меч!

— Ну так на тебе.

Илейка поднял с земли корягу, приложил Митьше к носу.

— А ты, Лёшка-блошка, тово-етова, на пузо ложись, пресмыкайся, — велел премудрый судия поповичу. — Кусать кусай, хвостом подсекай, а рукам воли не давай. Изловчишься его али меня ужалить — твоя взяла.

Сам же растопырил руки по-медвежьи, ссутулился.

И пошла куча-мала. Ильша был сильнее остальных, и кулаки крепкие, но неповоротлив. Алешка извивался да вертелся — не ухватишь, однако дворянский сын в сапожках, крестьянский в лаптях. Поди-ка, укуси, а приподняться нельзя. Трудней же всех приходилось Мите с его дурацкой корягой, однако сдаваться он не собирался.

Друзья подняли облако пыли чуть не до небес и самозабвенно сражались за победу, всяк на свою повадку. Такие свары и побоища у них случались, считай, каждый день. И было им невдомёк, что эта их игра последняя.

* * *

Тем временем в главном доме усадьбы, который по издавнему обычаю назывался «теремом», Ларион Михайлович Никитин принимал гостя, старинного своего друга и настоятеля сельской церкви отца Викентия, который веснушчатому Алёшке приходился родителем, а Митьше крестным и, кроме того, еще обучал обоих мальчиков книжной мудрости и духовной благости.

Стол был накрыт не по-праздничному, ибо, как уже было сказано, важным событием новолетие не считалось, но всё же и не буднично — по-гостевому. Кроме обычной деревенской снеди — пирогов, холодной курятины с гусятиной, груш-яблок да ягодных взваров — на льняной скатерти (которая обозначала умеренную торжественность; для сугубой в доме имелась камчатая) виднелись и чужеземные затейства: в невеликом ковше изюмы и засахаренные фрукты, в пузатой бутыли толстого стекла — романея.

Хоть священник был большим охотником и до немецкого варенья, и до сладкого вина, но угощение стояло нетронутым. Слишком тревожный шёл за столом разговор.

Хозяин, статный, большеглазый, с ухоженной темно-русой бородой, говорил мало и всё больше слушал, поглаживая поперечную морщинку на нестаром еще лбу. Худой, поперхивающий сухим кашлем поп вел рассказ, волнуясь причем в особенно драматичных местах (а они встречались часто), осенял себя крестным знамением.

Речь шла о богомолье, с которого только что вернулся отец Викентий.

Он наведывался в Троице-Сергиеву лавру не менее двух раз в год, чтоб приложиться к святыням да заказать поминальное молебствие и по своей жене, и по супруге Лариона Михайловича. Ставил две большие свечи: за попадью — фунтовую, за помещицу — полупудовую, всенощного горения. Расход на свечи и на всю поездку брал на себя Никитин.

В этот раз паломник хотел из своих собственных денег поставить еще одну большую свечу — перед иконой «Утоли-Моя-Печали», чтоб Богородица не оставила попечением отрока Алёшу. Почему не вышло, о том речь впереди, пока же откроем, что священник уже второй месяц харкал кровью. Это означало, что земные дни его сочтены, и заботился теперь отец Викентий только об одном — как бы понадёжнее пристроить сына, остающегося круглым сиротой. Беду свою он никому не сказывал, страхом за сына не делился. Вот и ныне говорил с другом и покровителем не о жалкой своей судьбишке, а о великих и роковых событиях, случайным свидетелем которых оказался на обратном пути с богомолья.