Читать «Вся жизнь» онлайн - страница 26

Дня два Эггер таскал свое истощенное тело от кровати к березовой скамейке и обратно, пока наконец не обрел уверенность, что ноги его слушаются, достаточно окрепли и сумеют преодолеть большое расстояние. Впервые за долгое время он натянул брюки и направился к своему участку. Проходя по лесу, который лавина пригнула к земле, Эггер смотрел на небо, полное маленьких круглых облачков, на цветы, прорастающие повсюду между пнями и вырванными с корнем деревьями, – белые, желтые, ослепительно синие. Он хотел разглядеть каждую мелочь, чтобы запомнить эти мгновения навсегда. Хотел понять, что же произошло, но, добравшись спустя несколько часов до участка, увидел разбросанные балки и доски и осознал: понять это нельзя. Усевшись на камень, он думал о Мари. Представлял себе, что происходило той ночью, перед внутренним взором вставали ужасающие картины: вот Мари, выпрямившись, сидит на кровати – руки поверх одеяла, глаза широко распахнуты, – она прислушивается к темноте ровно за секунду до того, как лавина, словно гигантский кулак, пробивает стену, а ее тело поглощает промерзшая земля.

***

Осенью, почти через полгода после схода лавины, Эггер оставил родные края и двинулся дальше вместе с фирмой. Впрочем, для тяжелой работы лесоруба он больше не годился.

– Ну и что нам с тобой делать? – спросил прокурист, когда Эггер беззвучно дохромал по ковру до его стола и остановился с опущенной головой. – Ты ведь теперь ни на что не годен.

Эггер кивнул, а прокурист тяжело вздохнул.

– Сожалею о том, что произошло с твоей невестой, – добавил он. – Только не вздумай связывать сход лавины с нашими подрывными работами! Последний раз взрывали за две недели до того.

– Да я так и не думаю, – ответил Эггер.

Наклонив голову, прокурист довольно долго смотрел в окно.

– Может, ты думаешь, что у гор есть память? – неожиданно спросил прокурист.

Эггер пожал плечами. Нагнувшись, прокурист откашлялся и сплюнул в жестяную миску, стоявшую у его ног.

– Ну ладно, – сказал он наконец. – Фирма «Биттерман и сыновья» построила уже семнадцать подвесных канатных дорог, и, поверь, на этом мы не остановимся. Люди просто помешались на своих лыжах, на этих досточках, только и мечтают о том, чтобы рассекать на них по горам!

Задвинув миску носком ботинка под стол, прокурист серьезно посмотрел на Эггера и продолжил:

– Только Господь Бог знает, почему оно так. Во всяком случае, канатные дороги требуют ремонта, надо проверять тросы, смазывать ходовые колеса, содержать в порядке кабинки и тому подобное. Тебе ведь не обязательно все время стоять на твердой почве?

– Думаю, не обязательно, – ответил Эггер.

– Вот и отлично, – подытожил прокурист.

Эггера включили в небольшую бригаду, теперь он работал среди бородатых мастеров с обожженными горным солнцем лицами, на которых не отражались никакие переживания. Сидя на корточках в кузовах крытых грузовиков, они ездили по горным дорогам – все чаще с гудронированным покрытием – от одной канатной дороги к другой и занимались техническим обслуживанием, которое не поручишь местным, – слишком уж сложно. Задача Эггера заключалась в том, чтобы, сидя в деревянной люльке, висящей на одной-единственной страховочной веревке и скользящей по стальным тросам при помощи роликового механизма с ручным тормозом, медленно перемещаться вниз по склону и очищать тросы и несущие шарниры от пыли, льда и засохшего птичьего помета, а потом смазывать маслом. На такую работу никто не рвался, поговаривали, что год-другой назад два опытных скалолаза сорвались и погибли, то ли из-за собственной невнимательности, то ли из-за дефекта канатного материала, то ли попросту из-за ветра, временами раскачивающего стальные тросы так, что они отклоняются на несколько метров в ту и другую сторону. Но Эггера такая работа не пугала. Он знал, что жизнь его висит на тонком канате, но, взбираясь на балку, прикреплялся к роликовому механизму, цеплял страховочные карабины и тут же ощущал, как по телу разливается спокойствие, а спутанные, полные отчаяния мысли, укутывающие сердце темной пеленой, постепенно рассеиваются под действием горного воздуха и ничего, кроме чистой печали, не остается.