Читать «Юрий Тынянов. Сочинения в трех томах. Том 3» онлайн - страница 328

Отступала она. Забывались эпиграммы.

Таков был Чаадаев. Одна мысль, все решавшая, одна тайна. Какая — не знал, но догадывался. Ничто не мучило его при Чаадаеве.

Самая любовь отступила от комнаты мудреца. Любовь была печальна либо смешна. Отступала здесь печаль, насмешка была невозможна. Самая мысль о любви, как мысль о болезни, — здесь исчезла.

Любовь и не переступала порога этой комнаты. Другая тайна была здесь. Было точное средство сразу достичь счастья. Не своего — всех, всей России.

И здесь, в комнате Чаадаева, такой строгой, наступало не успокоение, наступало знание, уверенность, — Чаадаев точно знал сроки всему. Несчастье, ничтожество должны были кончиться разом, в один день.

Никто не назвал бы его франтом, щеголем. Так обдуман был его вид, так лежал на нем, как изваянный, гусарский мундир. Нет, он далек был от щегольства. Ничего лишнего не было на нем. Никакого пристрастья. Молоствов навязал ему перстень. Ему дали за карточный долг.

Чаадаев долго смотрел на перстень и смахнул его со стола.

— Когда в Риме продавали раба,— сказал он, глядя на удивление Пушкина, — вместо оков проводили мелом черту вокруг ноги, ниже колена.

И так как удивление Пушкина не прошло, а росло, сказал серьезно:

— Я не ношу перстней. Они напоминают рабство.

Сегодня Пушкин его не узнавал.

Он нюхал хлеб, ломтик принесенного слугою к чаю, как знатоки нюхают вино, отличая лафит от шабли. И посмотрел своим прозрачным, знающим взглядом, спокойно, не торопясь.

— Эти рабы, которые нам прислуживают,— сказал он, глядя вслед уходящему слуге, — у него не было денщика, — эти рабы, разве не они составляют окру-520

жающий нас воздух? А хлеб? Самые борозды, которые в поте лица взрыли другие, пахотные рабы, — сказал он, — разве это не та почва, которая всех нас носит? .

Он оттолкнул ногою брошенный перстень. И, нисколько не повышая голоса, он сказал:

— Вот заколдованный круг, и в нем все мы тонем. Друг мой, ты не узнаешь ни себя, ни стихов своих, когда мы вырвемся. А это должно быть скоро, ты лучше всех понимаешь время, которое проходит, чувствуешь время, которое должно настать. И здесь самое главное — предузнать миг, который все разрешит. Друг мой, все, чего ждем, настанет, потому что само время над этим трудится. Ты не был в Швейцарии. Я видел там свободных крестьян. Они ходят иначе. У них другая походка. Главное, что мешает всему, — заразительность рабства. Вплоть до цезаря все им заражены. Нет уже деревни в военном поселении. Как? Но само собою. Рабство вдруг минет. Благодаря бога оно заразительно. Ты и сам не поймешь, как оно высоко ходит, как всем правит и влезает наконец на место рядом с кесарем.. Кесарь видит его наконец, и рабство проходит, спадает, словно его никогда не было. _

Пушкин слушал Чаадаева, как всегда, всем существом. Мало говорящий, еще меньше движущийся, не машущий руками, не улыбающийся Чаадаев так и должен был быть внимаемым. Вдруг Пушкин откинулся.

— Дело за Брутом, — сказал он радостно.

Чаадаев примолк.

— Ты сегодня неспокоен. Друг мой, ты почувствуешь, что такое свобода, — сказал он спокойно. — Как ты будешь сразу создавать стихи! Рабство вдруг исчезнет. Так бывает. Так будет.