Читать «Эдемские игры» онлайн - страница 5

Ключевой образ — пчелы, улей. Подробная технология пчеловодства — как реальность и как метафора. Он сам мед собирает, сам выкачивает из сот — «мед поэзии» в том числе. Вот этот мед — он у него и есть прародитель искусства и философии. Пчелу, как известно, воспитывать не надо. А еще нюанс — она не выносит грубой пищи. И если искусство сродни нектару, то его центральное, знаковое действо — приручение цветка. Именно приручение, а не уничтожение. Добывание меда — это вам не охота и не рыбалка, это их полная противоположность, чистая «минус агрессия». «Честный пчеловод» не транжирит жизнь и не торопит время, как в погоне или ловитве, как в бешеных ритмах большого города, — он занят медленным делом, он один на один с созданием драгоценной субстанции.

Лирическому герою Климова присуща обостренная чувствительность. Обычно городской житель не может сосредоточиться на мелочах — у него «обожжен» вкус. Привыкший к «клиповому» мышлению, он ищет непрестанно меняющихся сильных впечатлений, ни на одном не фиксируясь. Но жизнь на клочке земли, носом к носу с одним и тем же огородом, укрупняет каждую деталь, поднимает ее до метафизического события, экзистенциального напряжения. «Что не вмещает разум — / Охватывает взгляд». Вызревание очередного помидора — чистый хеппенинг, источник эмоций. Эти сильные эмоции касаются не просто мелочей жизни, а просвечивающей сквозь них онтологической глубины.

Первичной формой фиксации сверхчувственного опыта всегда был миф, достраивающий полноту обыденности до универсума, — это как раз умение гармонично «быть» в этом мире. Вот и в «Чернаве» все одновременно обыденно и мифологично. Бродят в книге две великолепные коровы, и обе соразмерны… нет, даже не человеку — грозе! Первую человек видит из окна вагона, вырываясь из города, когда едет наконец — туда, навстречу своим «Эдемским играм»! Эта корова — Изида на фоне классического неба, а «двужильный рев» другой — отражение стихии грома. Вот почему Климов избегает сложной поэтики — лингвистические игры, версификационная изощренность ему не нужны, ведь сама реальность уже избыточна. Только здесь, наедине с собой, в отсутствие циничной и бегущей пафоса публики, он может «услышать наконец себя», дать себе волю говорить о главном и очень глубоком, выясняя свои отношения с мирозданием. Именно генетическая память «несовременного» языка позволяет ему это делать. При этом лирический герой Климова то и дело играет в классический XIX век, но это не совсем так, у того — свои культурные привязки. Скорее, здесь выражено что-то и вовсе вневременное. Образ вечности проступает у него в самом простом, в главных константах мироустройства. Чернава вся — сквозная метафора, поэтому автор оказывается внутри культуры, внешне сделав жест выхода вовне. Копая грядки — играет в бисер, и тогда между пасекой и огородом находится место литературе, Катулл с Державиным здесь смотрятся естественно, как соседи-собутыльники, как Хрустальный Гарик — который «был меня талантливей во всем: / Поэт, хотя не написал ни строчки…».