Читать «Ты плыви ко мне против течения» онлайн - страница 115

– Мой кумир – Суриков. Вы представляете! В этом году я был в Пушкинском музее. Там выставили импрессионистов: Дега, Моне и Мане, Ренуара, Сезанна, Матисса. Одно дело – Ван-Гог, Поль Гоген, ну Дега с его голубыми танцовщицами, но Матисс! Какие-то раскоряки на огромных полотнах. Ребенок лучше нарисует. Я так и записал в дневнике.

Девочки помалкивали, сраженные каскадом красивых имен. Видимо, пора было переходить к поэзии, но в конце улицы показалось стадо. Люба пошла загонять свою Милку в хлев, а я тем временем перебирал в памяти стихи и соображал, с чего выгоднее начать, со своих или с классики.

Скромность украшает человека.

Едва Люба устроилась возле Мани (Маня по-родственному сидела рядом со мной), я, поглядывая на остывающее засиневшее небо, прочитал, борясь со спазмами в горле:

Похолодели лепесткиРаскрытых губ, по-детски влажных, —И зал плывет, плывет в протяжныхНапевах счастья и тоски.Сиянье люстр и зыбь зеркалСлились в один мираж хрустальный —И веет, веет ветер бальныйТеплом душистых опахал.

Прекрасно! – воскликнул я.

– Прекрасно! – согласилась Маня, а Люба загадочно молчала.

– Слушайте еще!

И вот он, август, роется во тьмеДубовыми дремучими когтямиИ зазывает к птичьей кутерьмеЛюбимую с тяжелыми ноздрями,С широкой бровью, крашенной в сурьме.Он прячет в листья голову свою —Оленью, бычью. И в просветах алых,Над чашей изобилий небывалыхВ ослепших звездах я его пою!

А теперь вот такое:

Улеглась на россыпи МлечнойБессердечная Бесконечность.Доверяют ей темное,Доверяют ей светлое,А она сквозь века без ответа.Ниоткуда – куда?И не знает, не ведает,Для чего существует, бедная.Бьются мысли в упругое черное небо,Человек в этом небе пока еще не был.Суждено человеку на Миры опереться.Это значит, что вечностиВыдадут сердце.Это значит, что будетС Млечным спокойствиемНе сегодня, не завтра,Но все же покончено.

Тогда еще не знали ни поэт, ни его слушательницы, что с «Млечным покоем» будет покончено через два года всего. Да и не космос интересовал в тот вечер автора, а девичий суд.

– Какое вам больше всего понравилось из трех? – спросил я и затаился.

– Про опахала, – ответила Маня.

– А мне про Млечный Путь, – подумав, сказала Люба. – Уж больно горячо прочитали.

«Меня предпочли! Боже мой, и каким поэтам!» – Я спрыгнул с бревен.

– Давайте во что-нибудь поиграем!

– «В ремень», – предложила Маня. – Как раз мальчишки идут, девчонки.

Игра «в ремень» – испытание на крепость. За право сидеть возле той или того, кто по сердцу, приходится терпеть. Палач отвешивает ремнем по ладони назначенное число ударов. Хочешь греться о бочок – терпи или уступи место другому.

Как же застучало мое сердце, когда Люба из-за меня терпела наказание, назначенное Маней.

Ложась спать, я сказал себе: «Она прекрасна, но моя любовь впереди».

И я вперился в темный потолок, ожидая видения о будущей неведомой любви.

Всегда немножко надеюсь на потолок. Ведь писало же чудище из «Аленького цветочка» огненные слова на стенах для купеческой дочери.

3

Я высиживал первую свою повесть. В нашем литкружке считалось: быстро ничего не сочинишь, нужно работать, то есть переписывать. Каждую страницу по семь раз. Толстой «Войну и мир» семь раз переписывал. Называлась моя повесть «Шахерезада». Я хотел рассказать о своем учителе, Георгии Матвеевиче, о его жизни, о его уроках.