Читать «Три дня счастья» онлайн - страница 84

— После смерти слава так же бесполезна, как деньги.

— Вам не хочется вечной памяти?

— Меня не радует вечная память в мире, в котором меня нет, — сказал я.

«Простые картины о мире». Так назовут мои работы позже, о них будут жарко спорить, но в итоге оценят как величайшие образцы искусства.

Правда, я уже продал тридцать дней своей жизни, а значит, теперь всё это перешло в разряд «могло бы случиться, но уже не случится никогда».

Я пришёл к такому выводу: что, если дар рисовать такие картины вызревает лишь спустя долгое-долгое время? А в моей прежней жизни я попал в аварию раньше, чем это время настало, и навечно утратил шанс состояться как художник.

Однако продажа жизни и, главное, присутствие Мияги сократили требуемое время до минимума. В итоге мой талант успел раскрыться раньше, чем я умер.

Именно так я предпочёл всё себе объяснить.

Когда-то я умел рисовать.

Любой увиденный пейзаж я мог без труда перенести на бумагу, а также умел разобрать его на составляющие и слепить из них совершенно другой образ. Последнему меня никто не учил, всё получалось само собой. Глядя на картины в музее, я сразу понимал, какая из них написана плохо, а какая просто идеальна, — понимал ясно и без слов.

Нельзя сказать, что моё восприятие было безошибочным. Одно несомненно: все, кто меня знал, признавали, что я необыкновенно талантлив.

Я бросил рисование зимой, в семнадцать лет, — решил, что если продолжу в том же духе, то обещанного Химэно великого будущего мне не видать. В лучшем случае стану хорошим, но бедным художником. С точки зрения обывателя, это тоже немалый успех, но из-за обещания, данного Химэно, я стремился к исключительности. Мне нужна была революция, поэтому я не позволял себе расслабиться во время рисования.

Запретив себе рисовать до тех пор, пока не увижу мир так, как никто больше его не видит, я решил, что возьмусь за кисть, только когда приду к полному согласию с самим собой.

Пожалуй, тут я рассудил правильно. Однако в девятнадцать лет, так и не выработав собственного взгляда на жизнь, я не вытерпел и позволил себе взять кисть в руки. Уже намного позднее я узнал, что именно тогда этого делать было никак нельзя.

В итоге я разучился рисовать: мне не удавалось намалевать даже обыкновенное яблоко. Стоило вывести первые линии, как смятение захлёстывало меня с такой силой, что из груди рвался крик. Страх раздирал меня на части, я хотел выброситься из окна. Ни линий, ни цветов я больше не чувствовал.

Так я узнал, что от моего таланта ничего не осталось, и потерял всякую волю к борьбе. Начинать всё с нуля было поздно, поэтому я забросил кисти, сбежал от конкуренции и замкнулся в себе.

В какой-то момент своей жизни я зациклился на том, что должен добиться всемирного признания. Скорее всего, отсюда и возник мой страх перед холстом. Более того, я допустил ещё одну фатальную ошибку: решил, что рисовать, подстраиваясь под вкусы большинства, — значит добиться универсальности в своём творчестве. По всей вероятности, я обнаружил, что совершенно не могу рисовать, потому что взялся за кисть, пребывая именно в таком заблуждении. Ведь в картине, написанной в стремлении угодить всем и каждому, нет никакой универсальности. Универсальность живёт в других картинах — рисуя их, художник спускается в бездну и с огромным трудом извлекает из неё нечто только своё.