Читать «Треугольная груша. 40 лирических отступлений из поэмы» онлайн - страница 11
Андрей Андреевич Вознесенский
секвойя свет мой и товарищ
в какой бы я ни жил стране
среди авралов и аварий
среди оваций карнавальных
когда невыносимо мне
я опускаюсь как в бассейн
в ее серебряную сень
ее бесед — не перевесть..
Секвойи — нет?
Секвойя — есть!
Люблю Лорку
Люблю Лорку. Люблю его имя — легкое, летящее как лодка, как галерка — гудящее, чуткое как лунная фольга радиолокатора, пахнущее горько и пронзительно как кожура апельсина...
Лорка!..
Он был бродягой, актером, фантазером и живопсицем. Де Фалла говорид, что дар музыканта в нем — не менее поэтического.
Я никогда не видел Лорки. Я опоздал родиться. Я встречаюсь с ним ежедневно.
Когда я вижу две начищенные до блеска луны — одну в реке, а другую на небе, мне хочется крикнуть, как лорковскому мальчугану: "Полночь, ударь в тарелки!" Когда мне говорят "Кордова", я уже знаю ее — эти две туманные Кордовы, "Кордову архитектуры и Кордову кувшинок", перемешанные в вечерней воде. Я знаю его сердце, ранимое, прозрачное, "как шелк, колышимое от луча сета и легкого звучания колокольчика". И не знаю вещи, равной по психологической точности его "Неверной жене". Какая чистота, жемчужность чувства! Люблю слушать, как в его балладах Цыгане и серафимы
Играют на аккордеонах...
Его убили франкисты 18 августа 1936 года.
Преступники пытаются объяснить это случайностью. Ах, эти "ошибки"! ...Пушкин — недоразумение? Лермонтов — случайность?!
* * *
Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.
Маркс писал, что поэты нуждаются в большой ласке. О какой лоске может идти речь, когда обнаженное средце поэта обдирается о колючую проволоку? Когда я думаю о трагическом, гибельном пути поэта, я вспоминаю Элюара, отравленного газом во время первой мировой войны. Фигура задыхающегося поэта символична. Как тут петь, когда дышать нечем!
Хрипло, гневно звучал голос Лорки: Это не ад, это улица.
Это не смерть, это фруктовая лавка.
Я вижу необозримые миры
в сломанной лапе котенка,
раздавленного вашим боестящим авто.
* * *
Буен, метафоричен был Лорка! Как мерный звон
колоколов
Шаги тяжелые волов...
С рожденья их душа
дряхла,
Полна презрения к ярмам,
И вспоминают два крыла,
Что прежде били
по бокам.
Метафора — мотор формы. ХХ век — век превращений, метаморфоз. Что такое сегодняшняя сосна? Перлон? Плексиглас ракеты? Мой мохнатый силоновый джемпер по ночам бредит пихтами. Ему снится хвойное шуршание его мохнатых предков.
Лорка — это ассоциации. В его стихах ночное небо "сияет, как круп кобылицы черной". Ветер срезает голову, высунувшуюся из окна, как нож гильотины.
Предметы роднятся, аукаются. Это — как у Пикассо. Хотя бы в его рисунках к Элюару, например. Абрис женского лика переходит в овал голубки. Брови расцветают пальмовой ветвью. А это что? Волосы? Иди голубиные крылья?
Мне пришлось видеть и живопись Лорки. В ней, как и в его балладах, сквозит цыгано-испанская грация и изысканность.
В поэзии его живопись бьет через край. Лорка любит локальный цвет. Как пронзителен его зеленый в "Сомнамбулическом романсе". Люблю тебя в зелень