Читать «Тополь цветет: Повести и рассказы» онлайн - страница 166

Она села на диван, закрыла глаза и так, словно бесконечно устав, проговорила:

— Не могу я больше, не могу. Кончать надо…

— С Тэке?..

— «Тэке» по-алтайски «лисица», — все так же раздельно произнесла она. — Он и есть лис… — (кажется, хотела сказать «прекрасный лис»). — А зовут его Табару. А по-русски Саша… Однажды в Саянах мы с ним ночь просидели на одном уступе, а барс под нами на другом, и мне не было страшно. Тогда это и началось. С тех пор… да. Он живет здесь, и я опять и опять тащусь сюда. Но теперь все. Все! В моей партии его больше не будет…

— Но он любит…

— Тем хуже. Он на четырнадцать лет моложе.

Она вдруг побелела и легла, спросив, не курю ли я, и пожалела, что она тоже не курит — иногда неплохо бы! — и велела заварить чаю покрепче.

Я побежала к титану, принесла чай и принялась отпаивать ее. Теперь я видела, как далека эта женщина от прежней Тани, и я все гладила и гладила ее плотное плечо.

— Хорошо, что ты здесь, — вздохнула она. — Одной бы не справиться.

— Ну что ты такое говоришь?

— А помнишь, как ты захлопнулась?.. Если бы ты знала, что значили тогда для меня наши разговоры…

Я понимала, что сейчас вовсе и не к месту, и все же спросила, почему она не вышла замуж, оставшись совсем молоденькой.

— А, как сломалось вначале, так и пошло. Трудно потом-то… Ни черта у меня не получается, Маринка…

Действительно, все оказалось сложно. Когда поступила в институт, ее окружали мальчики лет на пять, на шесть моложе, тогда это казалось нестерпимой разницей. И училась, «как зверь», из сталинских стипендиаток не выходила, секретарем комитета комсомола была. А главное — дочку требовалось растить, мама умерла — надорвалась тем летом в деревне с покосами у брата.

— А ему, Кондратенко, дочку я ни разу больше не показала! И денег от него ни копеечки не взяла, веришь? А потом… потом знаешь как? У всех жены, семьи — не для меня это… Ах, да что говорить — мало ли нас таких осталось после войны? Ты посмотрела бы в деревнях — тут это не так заметно. Бабы одни сколько времени всеми делами ворочали… а сейчас подросла молодежь, разбредается, определяется, а они все одни… И дома поправлены, хозяйство налажено, а радости нет. А ты про меня говоришь. Что я?! — голос ее опять задрожал. — Скорей бы кончалась зима и опять в экспедицию, в поле, бродяжничать…

Она усмехалась остренько, хотя глаза были полны слез, и слезы все еще переливались на смуглые, обветренные щеки.

Я смотрела на суздальское лицо, все в счастливых родинках, и верила, что ни копейки не взяла она у Кондратенко и дочку ему не показала, что у рабочих ее чисто в палатках, что не одну еще жилу самоцветную или какую откроет она и что чувство свое к Тэке-Табару заглушит, затопчет в себе. Родинки смеялись у нее на подбородке и на щеках, и была она мне в ту минуту как сестра, и потому в груди невыносимо щемило.

1971

ЮЛЬКА

Ее привезли ночью, положили на крайнюю от двери, сразу за Ксенофонтовной, освободившуюся днем кровать. Свет в палате не зажигали, но Елизавета Михайловна все равно проснулась и видела, как в освещенный из коридора дверной проем вывозили каталку и как долго еще сновали белые фигуры — то нянечки со льдом, то сестры со шприцем.