Читать «Статьи, эссе, интервью» онлайн - страница 7

Возможно, русскому читателю Янна вникнуть в суть «тоскований» (наряду с привычными «томлением», «тоской», Т. А. Баскакова дает и такой поэтизированный перевод немецкого Sehnsucht) будет легче, если вспомнить художественный опыт Достоевского. У него тоже звучит тема самооправдания человека, виновного и невинного одновременно. То, что между юридической стороной обвинения преступника и его внутренней — искривленной — правдой есть большой зазор, становится после Достоевского общим местом. В ХХ столетии тема будет освящена авторитетом Кафки, Камю, Фолкнера, Фриша, Дюрренматта. «Оправдай себя», — просит янновского героя мать. С таким же вызовом является ему чужак, провоцируя защищать от нападок свою прожитую жизнь: их встреча является завязкой «Свидетельства». Вспомним, что «Письмо к отцу» пишет Кафка, а его Йозеф К. подумывает о составлении записки с описанием-оправданием всей своей жизни, однако ввиду необозримости сего сизифова труда оставляет затею. Вальтер Беньямин писал о том, что в кафкианском мире власть «отцов и чиновников» одинаково уродлива и неотвратима. Вина, навязываемая ими, по тяжести и неизбывности сопоставима с первородным грехом. В модернистском романе уже невозможно обнаружить завязку вроде «Мой отец был купцом», чтобы затем последовать за идиллической историей подражания предкам в духе Адальберта Штифтера («Бабье лето»). Однако оглядка на патриархов, «авторитарная совесть» (Э. Фромм) составляет причину мучительных метаний «блудных сыновей».

Следует заметить, что авантюры Густава и его кровного брата Тутайна, описанные во 2-м томе «Свидетельства», весьма скупо снабжены экзотическими деталями. Сведения о географии и этнографии Аргентины, Бразилии, Африки почерпнуты Янном из словаря Брокгауза и Эфрона. Куда важнее — сам топос странствия. Романтики наделили его коннотациями свободы, воображаемой и действительной, а в ХХ веке оно обретает статус экзистенциального остранения всякого жизненного путешествия (вспомним кафкианскую Америку, фантазийные ландшафты Юнгера). Гораздо важнее для Янна вместить в свой космологический роман тотальность познанного. Вопрос об инаковости собственного жизненного выбора смыкается для его alter ego с проблемой негров, проституток, брошенных девушек и отверженных сыновей крестьянских семейств, обнаруживших в себе какой-то изъян, атеистов, взыскующих нового бога, музыкантов, пишущих непонятную современникам музыку, — всех тех, кто числится в меньшинстве, каждый шаг которых есть воплощенный риск. Янн убежден: незащищенность открывает им природу человека с большей болью и прозорливостью, чем «нормальным» людям.

Лишь поверхностному взгляду может показаться, что «вина», обрушиваемая Густавом Аниасом Хорном на себя, связана с «нетрадиционностью» его пути. Время, которое читатель проводит наедине с пишущим дневник, приводит к пониманию «тотальности» требований героя — к жизни, к себе, к человеку как таковому, и это требование старо как мир: любить. Судебный процесс ведется против оскудевшего любовью сердца. «В конце я понял, что слишком мало любил Эллену. И полдюжины позднейших возлюбленных я любил мало. И многих животных я любил мало. Я мало любил деревья, камни и берег моря. Жоскена и Моцарта, Шейдта и Букстехуде я любил мало, египетские храмы и грузинские купольные постройки, романские церкви я любил мало. Да и самого Альфреда Тутайна я любил мало».