Читать «Русская Дания» онлайн - страница 105

С трудом он разлепил глаза и увидел, что лежит совершенно вмятый в то самое дерево, которое служило его последней опорой. Он огляделся еще раз: «а вдруг это все только сон? и жизнь моя сон, и на самом деле все просто разыгрывают меня, и притаились где-то в лесу?» Он побежал к следующему дереву и закричал, но из его выжженной глотки не вырвалось ни звука, будто голоса у него никогда не было – за деревом пусто; после чего, он, из последних сил понесся к другому дереву, продолжая кричать, что было мочи, надеясь на то, что он сможет перекричать Ничто. За следующим деревом так же не было никого. Тогда он исторг из себя сокрушительный беззвучный вопль и упал на хворост и сухой мертвый мох, как монах на скудную жесткую солому. Он чувствовал, как отчаяние и безумие подкрадываются к нему с уверенной монотонностью; он зачерпнул с земли мха и хвороста и начал неистово отирать себе лицо, потом схватил еще и продолжил втирать этот прах земли в свое тело в надежде перехитрить Ничто, но ничего не получалось. Тьма вокруг сужалась, очерчивая горизонт оставшегося ума. И в этот момент, когда не было уже ничего, и ничего не было вокруг, будто только и было во всей истории, во всем мире, во всем человеческом опыте одно дерево и растерзанный, схватившийся за него человек, дрейфующий посреди безглавого, нечеловеческого опыта космоса, посреди абсолютного невыносимого одиночества и леденящей сознание бесконечности и отсутствия себя и какой либо уверенности в чем либо вообще, воображение в последнем выбросе представило перед Распупиным образ Друга, его погребенное завалами тело. Вся воля Распупина, вся его мысль была сосредоточена в одном интенсивном образе, сплетавшемся из всего и расплетавшегося во все… Распупин всматривался в него, бессильно повисший на единственном дереве в истории, и долго, насколько мог, вглядывался в него, как в спасителя, пытаясь понять этот явившийся ему символ. В нем не было ничего личного, в нем не было ничего общего, в нем не было казалось ничего вообще и он одновременно объединял собой все мыслимое сущее. Это был образ человека, дальше которого уже невозможно было идти. Что я делал? Что я делаю? Кто забрал мое время и мою силу? Кто забрал и никак не хочет возвращать мне мое больное, но мое собственное воображение, кто подставил меня, выставив идиотом, залгавшимся фарисеем и прощелыгой, готовым продать свою душу за минуту эфемерного и двусмысленного душевного покоя? После чего он еще раз попытался закрыть глаза снова, чтобы получше сконцентрироваться, но у него ничего не вышло. У него уже не было глаз, которые можно было закрыть, не было век, которые закрывают глаза, не было воли, которая приказывает, не было ума, который сопротивляется, не было тела, требующего заботы, не было заботы, которой можно было бы укрыться от этого всего как щитом, не было руки, чтобы удержать этот щит, не было понятия «право» и понятия «лево», чтобы задать руке направление, не было ног, чтобы встать, сорваться и убежать… ничто забирало Распупина в механической монотонности и с бескомпромиссностью техники. Уже не было дерева, не было разбросанного, сухого, как его язык, мха, хвороста, чтобы сложить себе надгробие, даже ощущения невыносимой и всепроницающей пустоты абсолюта уже не было… это продолжалось какое-то время, которого, кстати, тоже уже не было, причем давно. И тут, каким то немыслимым образом, идущим импульсом, к Распупину пришло Понимание. После чего он воскрес.