Читать «Развитие Исторических исследований во Франции после 1950 года» онлайн - страница 6

Но главной причиной популярности нашего подхода было, видимо, разочарование в возможностях экономической истории; ученые все больше отказывались объяснять историю общества и цивилизаций, предшествовавших XVIII в., ее зависимостью от экономики. Последняя представлялась нам важнейшим, но не все определяющим фактором. В истории ментальностей мы видели необходимое дополнение к изучению социальной истории через ее материальную подоснову. Таким образом, в нашей идее истории ментальностей я сегодня вижу один из первых, если не самый первый признак того большого поворота в ориентации французской исторической науки, который в полную силу определился в 60-х годах. Об этой важнейшей перемене я хотел бы сказать подробнее.

Причины, вызвавшие ее, могут быть в общих чертах разделены на две группы:

Во-первых, размышления о марксизме, колеблющие и вместе с тем обновляющие его, получили распространение накануне политического взрыва 1968 г. Речь шла о том, чтобы освободить марксизм от шелухи, от тех карикатурных искажений, в которые загнала его политическая борьба. Именно тогда я очень внимательно прочел Грамши и французских комментаторов Маркса — Альтюссера и Балибара. Знакомство с их работами укрепило во мне уверенность (основанную на моем опыте географа) в том, что так называемая надстройка имеет гораздо большее значение, чем то, которое ей обычно придают в рамках социальной истории, выводимой из экономики. Я был убежден, что теперь, после всех успехов, достигнутых экономической наукой, следует обратить главное внимание на изучение надстройки.

Не один я так думал. Среди историков, испытывавших влияние марксистской мысли, произошло тогда большое общее движение, нечто вроде пересмотра позиций. Этот поворот или, вернее, эта готовность к восприятию нового, выход из оцепенения объясняют, почему один из выдающихся современных французских историков Мишель Вовель, твердо придерживаясь марксистских взглядов, проявил себя одним из самых деятельных сторонников истории ментальностей. Этим же можно объяснить позицию Мориса Годелье, утверждавшего первичность «идейного», как он говорит, над материальным в жизни так называемых первобытных обществ.

Во-вторых: вообще-то Морис Годелье не историк, а этнолог. Здесь уже вступает в действие вторая группа причин, имевших решающее влияние на историческую науку. В 60-е годы социальная антропология, приобретшая широкую известность благодаря трудам Леви-Строса, бросила историкам форменный вызов. Обязанная своими успехами союзу со структурной лингвистикой, антропология занималась исследованиями статистических комплексов и оттесняла диахронию (т. е. историю) на второй план. Мы не могли не принять вызова.

Итак, я принялся за внимательное чтение трудов антропологов, и особенно этнологов (главным образом африканистов, потому что французские этнографы, следуя по пути, проложенному колонизацией, занимались и занимаются по сей день в основном Африкой). Знакомство с их работами имело для меня очень большое значение. Фоном моих исторических исследований выступает деревня, поскольку именно она является основой феодального общества. Сельское же общество — это практически неподвижное, «холодное», по обозначению Леви-Строса, общество. Изучение жизни средневековых крестьян не отличается по своему объекту, источникам и методам от изучения «бесписьменных» обществ, которыми занимаются этнологи.