Читать «Полное собрание сочинений. Художественные произведения в двадцати пяти томах: Том 1» онлайн - страница 133

— Да, да, я это знаю. Ну, пусть ее спит там! — рассеянно заметил Павел Андреевич.

— Вот, вот! Пускай ее с богом! А мне бы, Павел Андреевич, уйти надо, позвольте! — сказал Ефим.

— Ну, а девочка как же?

— Что ж она? Спит. Я ведь ненадолго.

— Ага, иди, иди. Можешь. Скорее только, а то она проснется, и я не буду знать, что делать.

— Что ж еще делать? Ничего не надо делать. Я кухарке скажу, коли что...— немного удивленно произнес Ефим и скрылся.

Павел Андреевич закурил папиросу и лег на диван. Самовар затих. Теперь вся комната была наполнена стуком маятника столовых часов.

«Нужно переменить эти часы, у них слишком стучит маятник...» Но здесь Павел Андреевич поймал себя на очень странном ощущении. Это была какая-то боязнь думать; нечто совершенно новое. Где-то в нем шевелилось смутное, незнакомое чувство, назойливо требовавшее формулировки.

«Пустяки это! Всё пустяки!» — мысленно отмахнулся он. Но, полежав немного, он почувствовал, что ему необходимо встать и пойти посмотреть, как она, эта девочка, спит там.

Он встал, пошел и, проходя мимо зеркала, увидал на своем лице сконфуженную и растерянную улыбку. Ему стало больно от этого.

«Как я сегодня глуп!» — попробовал он урезонить себя, но не достиг цели.

Вот перед ним кровать Ефима, завешанная ситцевым пологом. За этим пологом слышится ровное, глубокое дыхание. Павел Андреевич снял со стены лампу и, раздвинув полог, стал смотреть.

Гостья спала вверх лицом, широко и свободно раскинувшись. Ее кудри осыпали своими кольцами всё личико, и полуоткрытые губки, улыбаясь, показывали маленькие белые зубы. Крохотная грудь подымалась и опускалась так ровно, и вся она, хорошенькая и миниатюрная, была так одинока, жалка...

Павел Андреевич нахмурил брови и быстро отошел. А когда он лег на диван, то почувствовал, что его настроение надолго испорчено и, кажется, это еще не всё... «Может быть, это приведет меня к тому, что я покаюсь в эгоизме, к великому удовольствию господ идеалистов и прочих любителей сентиментальности?» — холодно и едко спросил он сам себя. «Покаюсь и смиренно займусь добродетельными волнениями о ближнем и судьбах его?» Он чувствовал, как думы оставляют тоскливый и злой осадок. И, как ни старался, не мог забыть о том, что в его квартире, кроме его уравновешенной, покойной жизни, есть еще жизнь — в зародыше, маленькая пока жизнь; в будущем она будет грязной и тяжелой историей, может быть, очень длинной... Хорошо, коли тупой, растительной, но если проснется сознание?.. Будет бесконечная, мучительная борьба, и кончится она падением. «И, может быть, я же, тогда уже прокурор, как дважды два четыре, докажу господам присяжным необходимость засадить эту девочку в тюрьму. Какая ирония!»

Он закрыл глаза и, убавив огонь в лампе, неподвижно вытянулся на диване.

Одна за другой мысли рождались и роились в его голове, и, когда он с усилием оттаскивал их от себя на минуту, он казался себе бессильным, жалким, порабощаемым чем-то, виноватым в чем-то. И вся эта путаница ощущений была так туманна и смутна для него. «Зачем я привел эту девочку? — тоскливо спрашивал он себя.— Ведь десять человек подали и прошли мимо нее, и, наверное, это были люди менее установившиеся и более чувствительные, чем я. О, наверное! Зачем же именно я должен болеть за нее?» Но тут ему стало смешно над собой... «Спрашивать так — это спрашивать, зачем кусок карниза упал на голову именно этого человека? Эта девочка — тоже случайная шутка судьбы...»