Читать «Перманентный кризис (Рост финансовой аристократии и поражение демократии)» онлайн - страница 47

Задолго до войны 1914-1918 годов Достоевский провозглашал в своем «Дневнике писателя»:

Да и вообще можно сказать, что если общество нездорово и заражено, то даже такое благое дело, как долгий мир, вместо пользы обществу, обращается ему же во вред. Это вообще можно применить даже и ко всей Европе. Недаром же не проходило поколения в истории европейской, с тех пор как мы ее запомним, без войны. Итак, видно, и война необходима для чего-нибудь, целительна, облегчает человечество. Это возмутительно, если подумать отвлеченно, но на практике выходит, кажется, так, и именно потому, что для зараженного организма и такое благое дело, как мир, обращается во вред^[112].

Столь же красноречиво написанное Ницше в 1883 году в его «Заратустре»:

Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир – больше, чем долгий.

Я призываю вас не к работе, но к борьбе. Я призываю вас не к миру, но к победе. Пусть будет труд ваш борьбой и ваш мир победою! <.. .>

Вы говорите, что правое дело освящает даже войну? Я говорю вам: добрая война освящает всякую цель.

Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных^[113].

Или в «Человеческом, слишком человеческом» (§ 444, 1878), где Ницше утверждает, что из войны человек выходит более сильным как для добра, так и для зла. Такие суждения контрастируют, например, с опытом Блеза Сандрара, швейцарского писателя, ветерана и инвалида Первой мировой войны. В «Отрезанной руке» он пишет:

«Приятно и почетно умереть за родину», правда же? Вы не в театре, уважаемый! Вы что, забыли, на каком вы свете? Вы тут не на уроке французского. Знаете, что скрывается за этой красивой фразой? Война – это низость. В лучшем случае она может усладить взор и сердце философа-циника и подтвердить логику самого черного пессимизма. Полная опасности жизнь может, конечно, подойти какому-то индивиду, но на уровне общества она ведет прямиком к тирании, особенно в республике, руководимой сенатом старперов, палатой трепачей, академией хвастунов, рекрутской школой солдафонов...^[114]

Ни Первая мировая, ни последующие военные конфликты XX века не дали появиться на свет дорогому сердцу Ницше сверхчеловеку, субъекту своей судьбы и Истории, зато породили бледную фигуру бескультурного Homo œconomicus, оптимизирующего свои доходы, поэтому заданного, а следовательно – объекта. С победой неолиберализма в 1980-е годы он трансформировался в Homo financiarius, хищника, вредного для общества, отмеченного глубоким цинизмом и необузданной склонностью к безумному накоплению богатств. Если от сверхчеловека ожидалось преодоление системы иудео-христианских ценностей, то Homo financiarius воплощает регресс по отношению к этим ценностям: они у него чисто финансовые, и он готов на все, чтобы их удовлетворить. В свое время Макс Вебер объяснил важность протестантизма в становлении капитализма. Сегодня торговцы в храме и идолопоклонники золотого тельца взяли власть в свои руки. Это они – главные священнослужители в финансовом казино, где цинизм выступает главным требуемым качеством. Разве Ллойд Бланкфейн, гендиректор банка Goldman Sachs и небезызвестный псевдопророк, не возвестил в 2009 году, что «осуществляет промысел Божий»? Финансовые рынки – вот бог этой новой религии. Homo financiarius обожает и боится их одновременно. Деньги – его идол и фетиш, его храмы – торговые залы «казино-финансов», а раем служит тот момент вечности, что непомерные бонусы даруют гендиректорам и отличившимся трейдерам. Главный миф его религии – миф о «невидимой руке рынка», которой вверено обеспечивать идеальное функционирование рынков. Его язык – часто переусложненный субстрат, рядящийся в научные одежды и не столько убеждающий, сколько поражающий и пугающий простого смертного. Как латынь в римско-католической церкви до Второго Ватиканского собора (1962-1965), этот герметичный язык понятен только посвященным. Он позволяет разработать ритуал, общение на не прозрачной для непосвященных основе. Торговля индульгенциями также налажена, разумеется, в новой форме. Государство считает своим долгом выплачивать гигантские суммы для спасения и поддержания на плаву финансовых мастодонтов в надежде на получение индульгенций от финансовых рынков, а также для будущих займов компаниям и частным лицам. Такая динамика вредна для общества.