Читать «Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.» онлайн - страница 51

Что-то неясное обозначал этот контраст: белая, с розовым маникюром, рука Шаганэ и черная от солнца и кетменя, в сочащихся кровью ожогах, рука прикрытой полотном женщины. Видны были лишь угли глаз среди завернувшихся струпьев лица. Оно улыбалось, это лицо, верило, жаждало вселенской доброты. До конца своих дней не забуду я эту улыбку…

Шаганэ что-то тихо спрашивала, а женщина молчала и все улыбалась. Ох, эта ханабадская способность молча улыбаться! И следователь опрашивал ее и всех близких в доме.

— Ай, белая лошадь приснилась! — сказал суровый старик с ассирийской бородой, аксакал этой семьи.

Возле третьей и возле четвертой жертвы, покрытой струпьями ожогов, сидели мы так, и все они молчали. Была это женщина, мать двух детей: они кричали и тянули к ней руки, когда она горела. И девочка — восьмиклассница, получавшая только хорошие отметки. Близких тут же арестовывали, следователь раскладывал бумаги, несколько дней записывал показания. Виновные, поскольку находились рядом: муж, брат, учитель, получали сроки. Они тоже молча принимали это, как принимают в пустыне дождь или зной. Я пытался узнать что-то скрывающееся за этим молчанием, но тщетно. Так молчит природа, когда она неживая, молчат камни, песок. Молчит земля, утратившая возможность рожать…

Снова видел я неприкрытое веселье в глазах товарища Тарасенкова.

— Что же, отдельные самоубийства еще случаются у нас. Так то пережитки прошлого. Не можем же мы давать пищу всяким там труменам, порочить наш социалистический строй. Сам посуди: такие достижения кругом, канал вот строим, голубую реку жизни ведем в пустыню, а тут какие-то самосожжения. Что скажет трудящийся в Америке или в той же Западной Германии, прочитав такое. Нет, фельетон твой правильно задержали. Нельзя чернить наши достижения!

Я принялся объяснять, что все не так просто. По статистике до революции почти не было самосожжений, и если они происходят теперь чуть ли не каждую неделю, то следует разобраться, в чем тут дело. Живые люди ведь горят: матери, имеющие детей, школьницы.

— Вот и напиши хорошую, партийную статью на антирелигиозную тему!

— Да если бы не религия, то половина женщин сгорела! — воскликнул я.

— Как так? — спросил он недоуменно.

— А то, что мулла запрещает хоронить таких на кладбище, молитв над ними не читает!

Он поджал губы, мясистые щеки и подбородок пришли в неподвижность. И весь он выпрямился в кресле, как бы придавая особую значимость своим словам.

— Не знаю, как некоторые, — он остро посмотрел на меня, и в темных зрачках появились иголочки. — А я, когда возникают сомнения, говорю себе, что партия лучше меня разбирается во всем. Мы можем думать и так, и этак, а партия знает, что делать. Ты как думаешь?

В глазах его играла неприкрытая веселость. Я не мог ничего ему сказать, и он это знал…

Здесь я успокаивался духом. Да и как бунтовать ему, этому духу, когда в прохладной полутьме расстелен благородный ханабадский дастархан, а водка наливается не в надтреснутые пиалы, а в граненые стаканчики из запотевшей от холода бутылки. Потому что в этом громадном доме в два этажа с двенадцатью комнатами есть даже большой складской холодильник. Он находится в подвале и питается от специально протянутой из города электросети. Об этом подвале среди нас ходят легенды: там пирамидами стоят шампанское, армянский коньяк, крымские вина, а в холодильнике икра, семга, балыки всех сортов. Есть там даже вино, которое лично пьет товарищ Сталин. И других вещей там в достатке: котиковых шуб и габардиновых плащей, мотоциклов и фарфоровых сервизов. Все для приема людей хотя бы из королевской семьи. Сюда и ездят обычно наезжающие в республику гости, и все всегда готово для них. Ну, а мы здесь, корреспонденты центральных и республиканских газет, кинохроники, ТАСС и радио, вовсе свои люди. Чай-пай тут происходит самый непринужденный.