Читать «Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.» онлайн - страница 224

Я переспрашиваю, осведомляюсь, помнит ли он то, что пел. Старик говорит, что очень хорошо знал тору, лучше всех, его выпустили «на отлично». С радостной готовностью он поднимает глаза к потолку и начинает громко, истово петь старинные древние мотивы, полные страсти и веры. Он явно видит осиянные солнцем верхушки деревьев в том, виленском лесу…

Валя Новиков, смоленский цыган (а может ли быть более русский человек, чем смоленский цыган) удовлетворенно посматривает на нас, видя произведенное впечатление. Иван Петрович Шухов, линейный казак Войска Ермака, изумленно и любовно смотрит на старика своими крупными и близорукими, цвета зеленой сливы глазами. И другие не отрывают глаз: сдержанный, родившийся и многому научившийся в эмиграции наш ответственный секретарь из столбовых дворян; поэт — родом сибиряк; мой друг — критик, происхождением из дальней слободки форпоста Верного, лет до пятнадцати считавший, что Иисус Христос родом неблизко отсюда, по крайней мере со станции Шемонаиха; ну и я со всеми.

Старик бросает петь, улыбка сбегает с лица.

— В том лесу гетто при фашистах было, мне рассказывали. Там людей сжигали. Так вот: перекладывали деревом, и пф-ф! — он смотрит на нас с доверительным недоумением.

— Как же вы оставили свое… занятие и сделались художником? — спрашиваю у него.

— Бога нет! — говорит он весело и так машет рукой, что становится понятно: проблемы это для него никогда не составляло. — Там, в Вильне, были художники, и я пришел к ним. Потом поехал в Петербург, в Москву. Меня не пускали там жить, но там же люди вокруг, и я жил. А богу чем мешают мои болваны? Таки плохой художник боится конкурентов.

Это мы знаем, что иудейский завет, как и традиционное мусульманство, категорически запрещают смертным людям уподобляться творцу и создавать образы всего живого на земле. А с религией он и не ссорился, просто встал и ушел как от дела, мало его интересующего. Раввин-расстрига — тут был случай, которым хотели воспользоваться, но быстро убедились, что мастеру чужды всякие спекуляции. Он сделался рабочим-переплетчиком, и тут в руки ему попалась книга репродукций М. Антокольского…

Естественно вошел он в пеструю и единую российскую семью художников, и здесь было его место. Он начинает с самого начала, и уже зрелым человеком посещает уроки в художественном училище. Учится потом всю жизнь, наверстывая вычеркнутую молодость. Имя его становится известным. В Вильне устраиваются его первые выставки. Газета «Северо-Западный край» пишет о необычном таланте скульптора-самоучки. Радостные и скорбные лики из темных корней виленского леса появляются на выставках в Петербурге, Москве, Вене, Берлине, Венеции. В Париже выходит почтовая открытка «Скульптор И. Я. Ит-кинд за работой».

Мастер переезжает в Петербург, затем едет в Москву. По очереди живет в этих городах, так как является пришельцем из черты оседлости. Писатель Максим Горький требует от полицмейстера разрешения на проживание скульптора Иткинда в древней русской столице… (Он вот такой большой и добрый! — старик совсем по-детски привстает на носки и показывает величину Горького. Слово «добрый» главное определение у него для человека, других нет. Когда разговор заходит о плохих людях, он замолкает и недоуменно смотрит на нас. Для него все люди живые, даже те, кто умер полвека назад).