Читать «Новый Мир ( № 9 2008)» онлайн - страница 226

“До Гришина еще далеко?” — и ответ: “Минут через сорок”, — ровно за сорок минут до конца картины.

В “Живи и помни” тоже вроде нет лишних планов, но там все понятно и предсказуемо. Здесь — в каждом кадре — неожиданность, легкое смещение логики, жестко, как потом выясняется, работающее на сюжет. Эта плотность художественного вещества делает фильм, собранный из мусорных, подножных деталей-— безликие окраины, ларьки, вещевые рынки, дешевые забегаловки, темень, апатия, унылая тягомотина повседневности, — чем-то большим, чем история болезни и травмы конкретного человека..

Б. Скажу больше: при всей своей конкретности и приземленности фильма он легко прочитывается как метафора жизни страны.

А. Ну, это ты загнул!

Б. Почему? Вот бежали изо всех сил за чемпионским титулом, потом что-то

бабахнуло по голове, сломалось, оборвалось, кончилось — и наступило такое вот сумеречное существование изо дня в день, движение ни за чем, в никуда… Едим, спим, ездим в общественном транспорте, подворовываем тихонечко у самих себя… И мучительно не хотим вспоминать, что же на самом деле случилось.

А. Ты думаешь, вытесненное в этом фильме — советское прошлое?

Б. Может, и так. Не случайно бубнеж из телевизора все время из старых советских фильмов. Есть еще, правда, футбол и что-то вроде “В мире животных” или “Клуба путешественников” про тюленей и чукчей, но тоже в рамках репертуара советского ТВ. Вообще, все изображения и звук из телевизора — то, что не существует, похоронено. Но это прошлое — не ранит. А вот когда оно оказывается связанным с твоей собственной жизнью, как ограбленная француженка на видео или Оля на фотографии, — пробужденное, ожившее прошлое ведет к катастрофе. Амнезия тут — способ не умереть от разрыва сердца. Любопытная, кстати, перекличка с “Живи и помни”, только не с фильмом, а с повестью. Там есть пассаж о муке Андрея, который, предав, стал другим человеком, при том, что память принадлежит ему — прежнему. И ему важно любыми способами убить в себе это прежнее “я”; оттого он и ворует со сладкой, мстительной радостью, а в какой-то момент из последних сил борется с геростратовым позывом сжечь мельницу. Но у Андрея деструктивные импульсы бродят в душе как бешеные, внезапные порывы разбойничьей страсти. Здесь — никаких страстей, тишина и апатия, привычка…

А. Что же все-таки убито, ушло? С чем же мы так мучительно не в состоянии справиться? Чего же не хватает нынешнему человеку, чтоб быть собой? Коллективной идеи или персональной способности чувствовать, которая отбита, как почки, отморожена безжалостной стужей российского ХХ века?

Б. Думаю, и того и другого. Общее не только Молох, пожирающий отдельные “я”, но и спасение для человека с безжалостно покалеченной персональной жизнью. Поэтому-то мы за обрывки этих мифов так и цепляемся: советского ли,

имперского… А вот заглянуть в себя и понять, что действительно с нами произошло,-— мучительно страшно. Страшно жить, страшно что-то начинать, страшно любить и отвечать за других, страшно говорить правду и помнить. Слишком больно, слишком часто обламывали(сь). Тут как у извлеченных из-под обломков землетрясения: сняли плиту — и проявились клинические симптомы некроза тканей, эффекта сдавливания. Но вспомнить все-таки, наверное, придется. Иначе — как жить?