Читать «Новый Мир ( № 6 2007)» онлайн - страница 217

Но русло-то сохранилось, и тут я напомню о своеобразной, в ранге открытия, “компаративистике” наиболее преданного источному слову и вместе с тем наиболее метафизичного из ныне живущих наших филологов. Явственней всего этот подход — в двух обширных размышлениях, написанных, как и не менее двух третей книги, уже “в новом веке” (некая грань — недаром так озаглавил свою последнюю книгу Кушнер). Назову их: “Пустынный сеятель и великий инквизитор” и “„О бессмысленная вечность!” От „Недоноска” к „Идиоту””. Отталкиваясь от поразительных совпадений (не только смысловых, но и словесных, едва ли не буквальных): в первом случае между стихами Пушкина под евангельским эпиграфом — “Свободы сеятель пустынный…” и речами великого инквизитора, созданного Иваном Карамазовым, с Достоевским за спиной; во втором — между жалобами Недоноска в загадочном стихотворении Баратынского и ламентациями двух “выкидышей”, изгоев на жизненном пиру, князя Мышкина и Ипполита, — Бочаров окончательно утверждается в представлении, которое уже определяло строй и суть его книги 1999 года. А именно: Достоевский ведь наверняка не имел в виду пушкинского стихотворения, когда писал “Братьев Карамазовых”, а строку Баратынского (вынесенную Бочаровым в заглавие статьи) вообще не мог знать как еще не пропущенную цензурой в пору создания “Идиота”, — тем не менее имеет место “невозможное, невольное цитирование”. “Это действие в литературе внутренней силы, еще загадочной для теории творчества <…> нечто вроде сверхпамяти”, “генетической литературной памяти”, сближаемой исследователем с платоновским анамнезисом. Напомню, что Бахтин не заходил так далеко, трактуя только о “памяти жанра”, впрочем, и у него Бочаров нашел слова о “культурно-исторической „телепатии” без всякого уследимого реального контакта”, а у В. Н. Топорова — о “резонантном” поле культуры. Это ощущение единого метаорганизма культуры, национальной, как и общеевропейской, ее кровеносной системы, которая через десятилетия, а то и века переносит некие “логосы” и “гештальты” от одного творческого сознания к другому, — по философской сути противоположно как “позитивной” компаративистике, так и модным операциям с “интертекстуальностью”.

Это философски сублимированное прочтение совершается, однако, не “сверху вниз”, а снизу вверх, от текстового источника, от малейшего его словесного изгиба (“красавица мира” у Гоголя и “Пир” Платона), даже от пунктуационного штриха (неприметные запятая и тире между катренами “Города пышного…” как первотолчок к уяснению пушкинского “петербургского текста”). Вот удивительное качество разысканий Бочарова, превращающее их для меня в интеллектуально-художественное приключение.