С переменою ветра меняя галсы,
В белой пене горячей, как лошадь в мыле.
Человек любит ближнего, зла не хочет,
Во спасение верит и ждет Мессии
Месяц, год, а потом устает, бормочет,
Уступает тоске, как у нас в России.
Или Бог, привыкая к земной печали,
Увлекается так красотой земною,
Что, поставив ее впереди морали,
Вслед за нами тропинкой бредет лесною?
* *
  *
Меж двумя дождями, в перерыве,
Улучив блаженных полчаса,
Я в тумана розовом наплыве
Тёрнера припомнил паруса.
Солнце в этом дымчатом массиве
Не смотрело, желтое, в глаза.
И такою свежестью дышали,
На дорогу свесившись, кусты,
И стояли, будто на причале,
Дачи, как буксиры и плоты,
Словно живопись была в начале,
А потом все то, что любишь ты.
Детский крик на лужайке
Детский крик на лужайке, собака,
Меж детей разомлевшая там
И довольная жизнью ломака,
Забияка, гуляка, дворняга.
Скоро их разведут по домам.
Вот он, рай на земле, эти мошки
В предвечернем, закатном огне,
Эти прозвища, вспышки, подножки,
Достаются мне жалкие крошки
Со стола их, как счастье во сне.
Эти девочки — запросто сдачи
Мальчик может от них получить.
Этот лай неуемный, собачий,
За деревьями — ближние дачи,
Алый вереск и белая сныть.
Это вечность и есть, и бессмертье,
И любовь — и границы ее
Обозначили длинные жерди
И канава, как в твердом конверте
Приглашенье на пир, в забытье.
* *
  *
Так хорошо друг друга знать,
Что иногда, устав от знанья,
Желать незнания опять,
Чуть ли не первого свиданья,
Но, возвращая давний миг,
Так испугаться отлученья,
Что всё, и то, к чему привык,
Опять загадка и влеченье.
А страх разлуки вековой,
Неотвратимо предстоящей,
Такой врывается тоской,
Посмертной встречи не сулящей,
Что подступает немота
На фоне звездной переклички.
Прильнуть, припасть, услышать: “Да”.
Я бог, я царь, я раб привычки.
* *
  *
Луч света в темном помещении,
Осколок солнца на стене,
Его прямое обращение
К душе, с тобой наедине.
Как лучезарно сужен фокус,
Как будто, пылью окаймлен,
Тебе вручен волшебный пропуск
В заветный смысл и вглубь времен.
И, первоклассник, первокурсник
Великой грусти мировой,
Ты держишь, как шильонский узник,
Его в руках перед собой.
Спасибо погребу, чулану,
Сараю, нише, чердаку,
Я сокрушаться перестану
И мысль от смерти отвлеку.
Какой он пламенный, безгрешный,
Небесный, словно небосвод
Нашел тебя во тьме кромешной.
Он и в гробу тебя найдет.
* *
  *
“Иль не родиться совсем, или скорей умереть”, —
Так говорит нам поэт третьего века до новой
Эры, — не хочется столь мрачно на вещи смотреть.
В Греции праздной он жил, стойкой еще, образцовой,
Тронутой тленьем уже, пышноколонной, лепной,
Близящейся к своему римскому плену, упадку.
Поговори, аноним, кто бы ты ни был, со мной,
Желчь представляю твою, скорбь и курчавую прядку.
Все-таки волны шумят, ярко горят маяки,
Женщины любят мужчин, видевших дальние страны,
Иль усмирявших толпу, или водивших полки,
