Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 296

– Да и что же в нем непонятного? – продолжал Багрицкий. И, полагая, что лучший агитатор – это верно интерпретированные стихи самого поэта, сейчас же предложил: – Дайте, я вам прочту… Ну вот, слушайте… «Определение поэзии»…

И он так прочел:

Это – круто налившийся свист,Это – щелканье сдавленных льдинок,Это – ночь, леденящая лист,Это – двух соловьев поединок.Это – сладкий заглохший горох,Это – слезы вселенной в лопатках,Это – с пультов и флейт – ФигароНизвергается градом на грядку, —

так прочел, что казалось, будто стены комнаты неслышно рухнули, и мы вышли в открытый мир – вот так незаметно выходят в открытое море, – и поэзия смотрит на нас из каждой душистой копны, из каждого золотого снопа, из-за покосившегося плетня огорода, из сарая, откуда тянет слежавшимся сеном и мышиным пометом, с чердака, где пахнет теплой пылью, кирпичами дымохода, раскаленным от солнца железом кровли и еще чем-то таинственным и не поддающимся определению, из каждого комка земли на вспаханном поле, из каждой плодовой завязи, из цветка подорожника со следами дегтя от проехавших по нему колес, из каждой сухой лиловато-серой былинки, из каждой матово блестящей на солнце росинки, отовсюду – только оглянись, только вглядись…

Затем Багрицкий прочел «Высокую болезнь». Подчеркнув и выделив голосом финал этой поэмы о Ленине:

Предвестьем льгот приходит генийИ гнетом мстит за свой уход —

он подмигнул мне;

– Что? Здорово?.» По-пушкински сказано!

По его хитро прищуренному глазу и лукавой усмешке я понял, что как ни старался он убедить себя в благотворной непреложности совершающихся в стране событий, как ни вошел он по мхатовскому методу переживаний в роль «перестроившегося» поэта, а все же не ощущать мертвящей силы сталинского гнета он не может» как не может не замечать, что на поверхности нашей литературной жизни плавают нечистоты, о чем он уже заявлял недвусмысленно, швыряясь направо и налево своим излюбленным кратким» но достаточно сильным определением: «Рффф! Говно!», – применяя его и к Жарову, и к Безыменскому, и к Шухову, и к Киршону. Я подумал, что настроения, владевшие им в пору написания «Стихов о соловье и поэте», пожалуй что не выветрились из укромных уголков его существа. А ведь в послереволюционной поазии никому, кроме Багрицкого, не удалось так картинно представить продажность искусства в советских условиях, никому не удалось найти для выражения скованности советского поэта такие простые, такие прямые, такие незаменимые слова, никому не удалось сказать об этом с такой взрывчатой силой отчаяния:

Куда нам пойти? Наша воля горька!Где ты запоешь?Где я рифмой раскинусь?Наш рокот» наш посвистРаспродан с лоткаКак хочешь —Распивочно или на вынос?Мы пойманы оба,Мы оба – в сетях!Твой свист подмосковный не грянет в кустах,Не дрогнут от грома холмы и озера…Ты выслушан,Взвешен,Расценен в рублях…Греми же в зеленых кустах коленкора»Как я громыхаю в газетных листах!..

Если бы Эдуард Багрицкий написал только «Стихи о соловье и поэте», то и тогда нам было бы за что помянуть его «незлым тихим словом».