Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 269

В архиве Щепкиной-Куперник сохранилась драматическая сцена: ее сюжет – кончина Блока.

Я слышал от нее такой отзыв о Леониде Андрееве:

– Талант крупный, бесспорный, только рос криво, вот как криво растут иные деревья.

Высоко ставила она дореволюционного Бунина. А «Митину любовь» не приняла. Она показалась ей перепевом прежнего Бунина, повестью «ни о чем». С грустью говорила:

– Мы ведь с ним были друзьями. Вместе горе горевали в девятнадцатом году, при большевиках в Одессе. Я ездила потом во Францию, но зайти к нему не рискнула. Боялась, как бы он, не глядя на мой почтенный возраст и принадлежность к прекрасному полу, с лестницы меня не спустил – только за то, что я осмелилась остаться в Советской России.

Боязнь Татьяны Львовны, к слову молвить, была далеко небезосновательной. У нее же к слышал рассказ Литовцевой после парижских гастролей Художественного театра в 1937 году:

– Бунин до сих пор совершенно нетерпим ко всему, что по эту сторону. В Париже мы с Василием Ивановичем навестили Саниных. Василия Ивановича попросили почитать стихи. Он начал читать Есенина. Бунин встал и, обращаясь к жене, сказал: «Пойдем. А то нас тут еще какой-нибудь гадостью угостят».

Вспоминала Татьяна Львовна и Клюева:

– Он у меня бывал в Ленинграде. Играл под «калику перехожего». Прощаясь, говорил: «Спасибо тебе, родненькая, что приветила меня, странничка убогого». Но пальца в рот ему не клади. Умен, хитер. Молчит, молчит, смиренный инок, а потом вдруг как рублем подарит. Только руками всплеснешь: откуда у этого олонецкого мужика кладезь учености?

Последней ее любовью в поэзии был Ходасевич. Я храню его стихотворения, которые Татьяна Львовна перепечатала для меня на машинке – «Про себя», «Обезьяна», «Странник прошел, опираясь на посох…».

Любопытно, что театральные вкусы Щепкиной-Куперник отличались гораздо большей консервативностью. Она заинтересовалась Маяковским, а вот позднего Мейерхольда не переваривала.

Почти все самые дорогие театральные воспоминания были связаны у нее с театром Ермоловой и Лешковской, Горева и Ленского. Художественный театр она так быстро приняла, думается, через Чехова. Художественный театр пленил ее, в первую очередь, чеховскими постановками, тем, как бережно подошел он к чеховской драматургии, с какой чуткостью уловил ее подводные течения, с каким несравненным артистизмом воспроизвел ее хрупкую прелесть. В Александринском театре у нее были свои симпатии, но Малого театра он ей не заменил. Комиссаржевская не была в списке ее любимых актрис. С вахтанговцами и с артистами Камерного театра она подружилась поздно, когда в Театре имени Вахтангова шел «Сирано», а в Камерном театре – «Дама-Невидимка» в ее переводе, но к тому времени Камерный театр перестал быть Камерным театром, да, в сущности, и Театр имени Вахтангова перестал быть вахтанговским. Мейерхольда же Татьяна Львовна ненавидела острой ненавистью. Когда заходила речь о нем, ее покидала обычная сдержанность. Мейерхольд для нее был погибшим и лишь когда-то давно милым созданьем, милым в ту пору, когда он, артист Художественного театра, играл Треплева, Тузенбаха, Иоганнеса в «Одиноких». Блестящими она называла его постановки «Дон-Жуана» и «Маскарада» в Александринском театре. Но тут она ему и славу пела. Его вольное обращение с текстами классиков и все его нововведения представлялись ей злокозненной и пагубной ересью, холодным и расчетливым святотатством.