Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 230

Когда вы входили к Юрьеву, вам казалось, что вы попали в музей. Старинная, красного дерева, обитая синим штофом, располагающая к покою и неге, домовитая мебель – это не то, что современные «гарнитуры», на которых чувствуешь себя так же удобно и уютно, как собака, сидящая на заборе; старинный рояль, фарфоровая горка, хрустальная горка, книжный шкаф с брокгаузовским Пушкиным, Шекспиром и Байроном, на стенах – ленты, венки, портреты знаменитостей, среди них – Шаляпин, подаривший свою карточку «милому Юрчику»… Первая комната – столовая, отделенная штофной гардиной от спальни. Другая комната, бывшая спальня Ермоловой, выходящая окнами на Тверской бульвар, – кабинет, где Юрий Михайлович учил роли.

Одним из самых редкостных, драгоценных экспонатов музея был сам Юрий Михайлович. На карточках, где он снят молодым, он и лицом, и сложением похож на античного героя. Я познакомился с ним в ту пору, когда его черты утратили античную правильность, фигура утрати-ла летучесть, которую отмечают театральные критики и мемуаристы, видевшие Юрьева в классических, то есть в лучших его ролях. Остался в нем барин. Юрьев и сливался с обстановкой своей квартиры и еще резче вырисовывался на ее фоне. Эта его мягкая, изящная барственность проступала и в посадке головы, и в чуть-чуть небрежном тоне, и в манере говорить сквозь зубы, с легким носовым произношением, придававшим какую-то особую прелесть его речи, и в манере, слушая собеседника, не надменным, но величественным движением откидывать голову, и в манере носить шляпу и слегка опираться при ходьбе на трость, и в манере держать между пальцев левой руки папиросу.

Грифцов, говоря со мной об Алексее Толстом, вспомнил, что ему при НЭПе случилось ехать с Толстым по Волге на пароходе. Когда они оба в одном из приволжских городов сошли на берег, бабы, со всякой снедью толпившиеся у самого причала, расступились при виде Толстого и заокали:

– Ох ты, барин-то како-ой!

Барственность Толстого была иная, чем у Юрьева: громко о себе заявляющая, наянливая до беззастенчивости – и потому часто переходившая в свою противоположность. И все-таки мне думается, что и при виде Юрьева бабы расступились бы с тем же восклицанием.

Юрьев не желал – да если бы и захотел, все равно не смог бы – приспосабливаться к духу тогдашнего советского времени, менять привычки; он не хотел «опрощаться» даже внешне. Не изменял он и своим прежним дружеским привязанностям.

Он носил на пальце кольцо с великокняжеской короной – подарок великого князя Дмитрия Павловича, одного из убийц Распутина. На кольцо обратил внимание член бюро ленинградского обкома партии Позерн и с упреком в голосе спросил Юрия Михайловича, зачем он его носит.

Юрий Михайлович так ответил Позерну:

– А представьте, вы мне тоже что-нибудь подарите. А потом произойдет переворот. Что же, я должен буду прятать ваш подарок?

Юрьев любил устраивать то, что Виктор Яльмарович называл grand-galas. На юрьевские ужины, по тем полуголодным временам преизобильные и роскошные, приглашались директор Малого театра Владимиров, секретарь дирекции Малого театра Федоров, режиссер Малого театра Константин Павлович Хохлов, «первый любовник» в трухше Малого театра – кокетливый, заласканный, самовлюбленный «Севочка» Аксенов, популярные в те годы солисты Большого театра – тенор Жадан и баритон Норцов. Очень редко и позднее всех появлялся Качалов, снимавший в передней оленью доху.