Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 222

Как у Ермоловой, пассивность уживалась в ней с неподатливостью, устойчивостью влечений и тяготений. Николай Васильевич пытался приохотить Маргариту Николаевну к прозе Андрея Белого, но на Маргариту Николаевну даже его «агитация» не подействовала.

Я дал ей почитать Бабеля. Она сказала, что у него парик, искусственный румянец и фальшивые зубы.

Современная русская литература не интересовала Маргариту Николаевну. Только сборник «Из шести книг» Анны Ахматовой (1940) стал в буквальном смысле настольной ее книгой: он лежал на ее ночном столике.

Надо заметить, что в отношении к современной литературе Маргарита Николаевна была не одинока. Когда я переехал на постоянное жительство в Москву, меня поразило равнодушие московской интеллигенции даже к выдающимся явлениям в искусстве слова. Я бывал в «хороших домах» и нигде не слышал разговоров ни об Алексее Толстом, ни о Сергееве-Ценском, ни о Шолохове, ни о Пришвине, ни о Багрицком, ни о Бабеле, ни об Артеме Веселом, ни о Всеволоде Иванове, ни о Пильняке, ни о Леонове, ни об Олеше, ни о Пастернаке, ни о Маяковском, ни о Сельвинском, ни о Тихонове, ни о Федине. Уездная перемышльская интеллигенция набрасывалась на свежив номера «Красной нови» и «Нового мира», знала даже такого «неширпотребного» писателя, как Клычков. Москвичи в свое время отчитали двух советских Вербицких – Пантелеймона Романова и Сергея Малашкина, посмеялись над будто бы «смешными» рассказами Зощенко, погоревали над стихами Есенина, повосхищались заимствованным остроумием и заимствованной чувствительностью романов Эренбурга и на этом успокоились. Только одна моя знакомая семья – семья окулиста профессора Одинцова – из года в год выписывала «Новый мир». Равнодушие старшего поколения можно объяснить тем, что оно так устало от недавно пережитого и все еще переживаемого, что ему и читать об этом не было охоты. Но с таким же безразличием я столкнулся и в стенах института. В 20-х годах молодежь пообсуждала в стенах вузов и школ «Исанку» Вересаева, поплакала над Есениным, прорычала Маяковского, теперь ее тянуло к Багрицкому, а из прозаиков – ни к кому. Я, читавший «Литературную газету» от корки до корки, следивший не только за новинками прозы, поэзии, драматургии, но и за боями Полонского с бандюгами из РАПП, за оппозицией Литфронта, выглядел в глазах моих товарищей чудаком и маньяком. Современной литературой тогда интересовались, главным образом, писатели, те, что были над ними начальниками, студенты литфаков, литкружковцы. В Клубе ФОСП на вечерах поэтов народу было полно, но этот «народ» составляли опять-таки братия пишущая и братия непишущая – те, кого Лев Кассиль метко назвал «девушками при…», со своими кавалерами. В 60-х годах все перевернулось. Нынче читают и жук, и жаба, читают все подряд. Отсюда – паводок кривотолков. Булгаков, видите ли, всю жизнь нищенствовал, его пьеса «Багровый остров» так и не пошла, хотя Главрепертком целый год боролся за ее снятие со сцены Камерного театра и Таирова долго еще ею попрекали, Пастернак жил затворником, палец о палец не ударил, чтобы помочь Цветаевой; Станиславский – это был Сталин в Художественном театре, ему и на том свете не отмолить греха перед Булгаковым, ибо он, в течение нескольких лет дравшийся за сохранение в репертуаре, а потом – за восстановление «Дней Турбиных», посмел невзлюбить слабосильную пьесу Булгакова «Мольер» и после долгих и бесплодных пререканий с автором не снял пьесу, а всего лишь отошел от работы над ней. Нет уж, лучше совсем не слыхать звона, чем слышать, но не знать, откуда и какой это звон, и пробавляться тем, что сороки на хвосте принесут.