Читать «Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1» онлайн - страница 113

А как он, вопреки тому, что иные писали и говорили о нем, воспроизводит устную и письменную речь!

Зосима и Федька Каторжный, Макар Девушкин и генерал Епанчин, Петр Степанович Верховенский и Кириллов, Макар Долгорукий и Николай Ставрогин, Степан Трофимович и обитатели «Мертвого дома», Раскольников и Порфирий Петрович, Ежевикин и слуга Ставрогина Алексей Егорович, Грушенька и Катерина Ивановна, Федор Павлович и князь Мышкин, госпожа Хохлакова и «верующие бабы» – что ни человек, то особый речевой мир…

Ко всему прочему, Достоевский – великолепный пейзажист. Этого обычно не замечаешь, оттого что его пейзаж, как и в прозе Пушкина, сжат до предела.

«Вчерашний дождь перестал совсем, но было мокро, сыро и ветрено. Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно шумели вершинами и скрипели на корнях своих…» («Бесы», часть вторая, глава третья, I).

«Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность, поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая все в одну дымную, свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, все еще не рассвело» («Бесы», часть третья, глава третья, III).

Две-три фразы, но благодаря искусному отбору деталей, благодаря точности определений создается целая картина непогожего дня.

Герой повести Виктора Кина «По ту сторону», по-своему обаятельный юноша Безайс, высказывает суждение о «Преступлении и наказании»: «…сколько разговоров… из-за одной старухи!».

Ну, а вот меня чрезвычайно интересовали «разговоры о старухе». И не только о том, о чем пишет Достоевский, но и то, как он пишет. Достоевский-мыслитель и Достоевский-художник обладали и обладают для меня равновеликой притягательной силой.

С бурным течением лет я убедился, что «омский каторжанин все понял» (Ахматова), что он провидел и мрачное, надрывное веселье пиров перед самой чумой, что, несмотря на все свои: «Аминь, аминь, рассыпься!» – он предвидел и неизбежность чумы: «Злой дух» революции «несет с собою страстную веру, а стало быть, действует не одним параличом отрицания, а соблазном самых положительных обещаний: он несет новую антихристианскую веру, стало быть, новые нравственные начала общества; уверяет, что в силах выстроить весь мир заново, сделать всех равными и счастливыми и уже навеки докончить вековечную Вавилонскую башню, положить последний замковый камень ее. Между поклонниками этой веры есть люди самой высшей интеллигенции; веруют в нее тоже все «малые и сирые», трудящиеся и обремененные, уставшие ожидать царства Христова; все отверженные от благ земных, все неимущие… и все это близко, «при дверях»… А злой дух близко: наши дети, может быть, узрят его…» («Иностранные события», 1873). Достоевский предвидел «мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его…» («Дневник писателя», 1873). Ему хотелось думать, что так будет во Франции, во всей Западной Европе, но пророческая явственность изображения и встревоженность интонации указывают на то, что прежде всего он боялся за Россию. И еще я удостоверился, что, как ни изменился лик России – изменился почти по замыслу «Бесов», – люди на одной шестой земного шара, и праведники, и грешники, в большинстве своем все-таки живут «по Достоевскому», а не «по Толстому» и что в царстве Петров Степановичей, Шигалевых и Ракитиных нет-нет да и встретишь Зосиму, Соню, Алешу. И еще я удостоверился, что Священное писание на Апокалипсисе не кончается, что в него входят и страницы из «Дон-Кихота», и страницы из Диккенса, и стихи Ломоносова, Державина, Пушкина, Лермонтова, Хомякова, Тютчева, Случевского, Бунина, Ахматовой и Пастернака, и страницы из Тургенева, Гончарова, Льва Толстого, Лескова, Чехова с его «Студентом», «Архиереем» и «Святою ночью», Бунина-прозаика, но что самые святые и самые мудрые страницы вписал в эту Библию создатель Раскольникова и Мышкина, братьев Карамазовых и старца Зосимы.