Читать «На пределе!» онлайн - страница 64

— Станцуем?

Тут, к сожалению моему, на меня налетела Кушакова, потащила меня на кухню, «разобраться надо…» Она водила меня возле пышущей жаром огромной плиты и, гремя поварешками, крышками кастрюль, знакомила с наличием остающихся от пиршества пищевых остатков. Я давно не видел так вот, разом, столько всякой еды. Манная и рисовая каша, тушеная картошка и капуста, в свекольном соке груда винегрета, очищенная и нарезанная умело селедка, красные ломти кеты. В медных ведерных чайниках — соевое молоко и ячменный кофе.

— Что, плохо едят? — киваю на бушующий зал.

— Плохо? Скажешь тоже! — смеется Кушакова. — Едят ныне все хорошо. А мы кормим сегодня от пуза. Но тут пища остается. А чтоб она не ушла куда не нужно, я предлагаю остатки, как только вечер пройдет, раздать детным матерям. Ты спроси у директора, как он?

— И спрашивать нечего! Отдавай все многодетным.

В тот вечер я много танцевал. Леша играл вальсы, польки, румбу и фокстроты, и все плясали, как умели. А я почти не умел. Я весь был поглощен тем, чтобы не оттоптать ноги очередной даме. Кавалеров мало и мужчины нарасхват. И чинного Стржалковского вытянули работницы из-за стола и заставили пройтись. Он умело вел даму, чуть чопорно, по старомодному красиво, вызывая восхищение женщин:

— Вот что значит ученый-то человек.

— Инженер. Они ведь и танцам обучались…

— И как ручку дамам целовать…

Невольно смотрели на свои красные, покрытые мозолями руки и вздыхали. И во вздохе этом, в улыбках чувствовались затаенная боль, обида, печаль. Эти боль и печаль читались и в глазах моих партнерш по танцу, хотя все они делали мужественные усилия не показывать эту боль.

К полуночи столовая стала пустеть. Я уже проводил несколько пожилых женщин до дому. А на улице пурга свирепствовала вовсю, валила с ног прохожих, забивала рот мокрым снегом. Давно исчезли тропки в снежных сугробах. С трудом преодолевая порывы ветра, я поднимался на ступени крыльца столовой, когда на меня почти упала сверху женщина, обхватив плечи руками.

— Кто такой? — спросила она пьяным голосом. И я узнал Надю.

— Геннадий? — успокоено произнесла она, и добавила капризно: — Проводи-ка меня домой, а то замерзну… отвечать будешь… смотри… — пугала с игривым смешком Надя.

Взял под руку, повел.

— Я в пятом бараке живу…

Знаю в каком ты бараке живешь, Надя. Месим снег, бредем почти вплавь. В иных местах снег по пояс… Вот и барак пятый, сквозь обледенелые стекла некоторых окон пробивается слабый свет. В темном неосвещенном коридоре кислый запах заношенной рабочей одежды, карболки, самосада — обычный барачный букет запахов, напоминающий о бедности быта, нищете его обитателей, людской нехорошей скученности, когда ты всегда, постоянно, ежечасно на глазах и слуху живущих с тобой. В коридоре Надя обретает трезвую устойчивость, она предупреждает:

— За мной иди, тут корыто повешено, загрохочешь, людей побудишь…