Читать «На Днепре» онлайн - страница 4

— Так… так… — обращается он к кассиру. — На чем же мы остановились в этом письме?

Медлительно, важно раскачивается тяжелый медный маятник в столовой и каждым взмахом своим словно подтверждает слова хозяина.

Пенек сидит верхом на опрокинутом стуле. Из конторы еле доносится голос кассира Мойше. Расслабленным, замирающим голосом кассир повторяет последние строки письма:

— «В каких же случаях могут быть зачтены благодеяния милостыни и помощи ближнему? Если они проистекают из побуждений разума. Когда суетная гордыня сердца направляет тебя на стезю злых помыслов, но ты борением разума своего сокрушаешь тлетворный дух сердца и творишь добро».

— Сокрушаешь тлетворный дух сердца… и творишь добро… — повторяет в раздумье Михоел Левин.

Такими богословскими посланиями он вот уже третий месяц обменивается с Иойнисоном, арендатором Верхнепольского сахарного завода, вооруженным столь же глубокомысленной раввинской ученостью. Лишь в конце письма последует маленькая приписка о восьми тысячах кубов дров, которые Левину необходимо возможно скорее распродать, чтобы очистить лес к назначенному числу (в контракте с помещиком обозначено: «Если купец Левин не вывезет заготовленных дров к обусловленному сроку, то все оставшееся в лесу переходит в пользу продавца»).

«А что касается восьми тысяч кубов леса, — будет приписано в конце письма совсем мелкими буквами, — то я намереваюсь их пока придержать и не продавать. Тем не менее, если мне предложат подходящую цену, то я готов поразмыслить над этим вопросом».

На это старый Иойнисон ответит ему еще более длинным, глубокомысленно-ученым посланием, полным благочестиввго спокойствия, как будто он и не метил с самого начала лета на эти восемь тысяч саженей дров, без которых не сможет с началом сезона пустить завод.

«А что касается восьми тысяч кубов леса, — припишет Иойнисон еще более мелкими буковками в конце длинного богословского трактата, — то в данное время у меня нет намерения запасаться дровами. Тем не менее, если кто-либо будет сейчас спешно продавать дрова и удовольствуется умеренной ценой, то я готов поразмыслить над этим вопросом…»

— «Ибо, — диктует Михоел Левин кассиру, — если кто творит добро, подвигнутый одними прихотями сердца, а не властными велениями бесстрастного разума, то в чем отличие человека от неразумной твари? Ибо и неразумная тварь также следует лишь влечениям своего сердца…»

— Эх, Михоел, Михоел!

Это проснулся Ешуа Фрейдес. Он было задремал, прикорнув в уголке конторы. Его мало интересует заключительная, мелко исписанная часть письма — к торговым делам он совершенно равнодушен. Основное для него — ошибка, и притом преднамеренная, в истолковании богословских текстов.

— Ты, Михоел, свою выгоду соблюдаешь? Но ты забываешь, что здесь есть еще одна сторона!

И с привычной напевностью талмудиста-начетчнка он пускается в толкования:

— Ибо, если ты, Михоел Левин, оказываешь добро, скажем, мне, Ешуа, то ты — одна сторона, я же — другая сторона. И мне, Ешуа, который нуждается в твоей помощи, все равно, проистекает ли она из велений разума или от прихотей сердца… Постой, постой, я еще не кончил. Это во-первых. Во-вторых, сейчас я докажу тебе черным по белому… ты богатый и творящий добро, желаешь ты этого или нет, в конце концов, какая важность? Разве речь о тебе? Речь о добре идет!