Читать «Мужицкая обитель» онлайн - страница 78

XXIX

Иноческая драма

— Тут вот скит купца Тиманова есть у нас!

Мы вошли. Несколько чисто содержимых келий, древние иконы любопытного письма, чудной работы святцы в виде скрижалей. Рассматривая их, я вспомнил художественное описание таких же, сделанное г. Лесковым в его "Запечатленном ангеле". Миром и тишиною веет. Заснуть, замереть хочется на время. Энергия падает, ум перестает работать…

Здесь, в Авраамиевом ските, долго жил одиноко молодой послушник, сын миллионера-купца, известный на Валааме своим ранним благочестием и своею трагическою судьбою.

Назовем его хоть Тимановым.

Рос он в фанатической семье, под влиянием богомольной матери, вечно окруженной странниками, странницами, монахами, инокинями. Ни одного живого слова не слышалось кругом, и молодое воображение, еще только что окрылявшееся, было занято всевозможными таинственными явлениями, чудесами, рассказами о суровом подвижничестве, о лишениях, где дух человеческий являлся победителем даже над природой… В том возрасте, когда отрок, уединяясь от товарищей, мечтает о кругосветных плаваниях, о приключениях под горячим южным солнцем, о дивах тропической природы, о царстве науки, в которое он войдет полноправным гражданином, о кровопролитных битвах, о триумфах, о склоняющихся перед ним знаменах, наконец, о чудном, но пока еще смутно намечивающемся образе любимой женщины, — Тиманов в затхлой, закупоренной от всего света, пропитанной дымом ладана и запахом кипариса спальне своей матери только и грезил о сожженных небом песках и пустынях Палестины, о дебрях Валаама, где в ночной тишине и уединении спасаются от козней мира греховного святые старцы, о безлюдных островах Северного океана, где в, самом царстве мертвящего мороза можно поставить новые обители… Этот восторженный отрок уже от души ненавидел мир, мир ему неведомый, только мельком светивший своими греховными соблазнами сквозь просветы вечно опущенных занавесей душного дома родительского. Несчастный мальчик воображал себя в черной мантии схимника, с белыми крестами и белыми черепами, нашитыми на грудь, со страшными глаголами отречения ото всего, что дышет и чувствует, обвивающими вязью его голову… Ему ненавистен был блеск молодых глаз, сила выхоленного на купеческих кормах тела… Ему хотелось, чтобы эти глаза скорее потускли, загноились, заслезились, чтоб его щеки ввалились и стали землистыми, чтобы роскошные кудри жидкими серебряными прядями обрамляли измученное лицо, чтобы руки его стали немощны, ноги слабы… Короче, идеалом являлись те самые странники, которых почтительно, под руки, с глубоким благоговением вводили в комнаты его матери, — те самые старцы, которых слова казались всем, его окружающим, глаголом самого Бога живого… Даже во сне он не был молод, этот зачумленный юноша. Он не просыпался с краской на лице, со сверкающими глазами, с порывисто дышащею грудью… Вскакивая с постели, он не всматривался недоумевающим взглядом в ночную тьму, ожидая увидеть в ней другие, зовущие очи… Для него в воздухе весны не был растворен поцелуй любимой женщины, и теплый ветер мая не будил в его сердце целого роя еще неуловимых, но уже сладкою истомой охватывающих ощущений. Во сне ему являлось все то же призрачное царство подвижников, та же мати зеленая пустыня звала его к себе, в свои затерянные кельи, те же сухие иконописные лица наклонялись к его изголовью… А когда он просыпался, ему казалось, что в душном воздухе его спальни еще вздрагивают последние отзвучия похоронных молитв… При тусклом свете лампад, замирающих перед почернелыми иконами, лица святых принимали грозное выражение, и Тиманов вскакивал с постели и, рыдая, простирался перед ними ниц.