Читать «Мистерии (пер. Соколова)» онлайн - страница 113

Всѣ засмѣялись, и прошло нѣкоторое время прежде, чѣмъ явилась возможность возобновить разговоръ о Толстомъ. Не является ли Толстой однимъ изъ величайшихъ писателей свѣта? Великимъ умомъ?

Лицо Нагеля вдругъ ярко вспыхнуло:

— Великій умъ! Умъ его самого, что ни на есть, обыкновеннаго рода и качества; стоитъ только отнять отъ него его неоцѣненныя принадлежности, какъ пахаря: его рваную блузу, кожаный ремень на поясѣ, то-есть всю неуклюжую аффектацію этого человѣка, да, отнимите-ка все это: останется способный человѣкъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ хорошо одаренный человѣкъ, пишущій книги и проповѣдующій. Книги его такъ же хороши, какъ велики, но большая часть изъ нихъ оставляетъ желать большаго по качеству скорѣе, чѣмъ по размѣру; проповѣдь его богата самопожертвованіемъ и богата рекламой; но ученіе его въ своемъ родѣ… въ своемъ родѣ его ученіе на на волосъ не умнѣе и не глубже всего аллилуйнаго кликушества Арміи Спасенія. Представьте себѣ русскаго безъ дворянства, безъ стариннаго родового титула, безъ толстовскихъ милліоновъ, — сталъ ли бы такой человѣкъ знаменитымъ, если бы обучилъ нѣсколькихъ мужиковъ сапожному дѣлу?.. Впрочемъ я вижу, что вы онѣмѣли отъ ужаса, а я вовсе этого не желаю. Лучше пошумимъ немножко! За ваше здоровье, господинъ Грогардъ!

Отъ времени до времени Нагель заставлялъ собравшееся общество чокаться съ Минуттой и вообще оказывалъ ему въ продолженіе всего вечера много вниманія. Онъ еще разъ вернулся къ вздорной исторіи, бывшей тогда, въ ихъ послѣднее свиданіе, и требовалъ, чтобы Минутта совершенно забылъ ее.

— Я по крайней мѣрѣ не испытываю ужаса, — сказалъ докторъ. Но при этомъ онъ напряженно вытянулъ голову кверху.

— Иногда у меня выходитъ какъ-то зло, когда я возражаю въ спорѣ, - продолжалъ Нагель, — и сегодня я чувствую себя особенно склоннымъ къ этому. Это происходитъ отчасти оттого, что на меня третьяго дня обрушилось нѣсколько непріятностей, которыя я долженъ былъ пережить, отчасти же отъ печальной погоды, которую я не въ состояніи переносить. Господинъ докторъ, вы, конечно, понимаете это лучше всякаго другого и простите меня; и это хорошо, потому что иначе вы могли бы найти меня слишкомъ нетерпимымъ, особенно въ виду того, что я хозяинъ… Но вернемся къ Толстому: я никакъ не могу признать его умъ болѣе глубокимъ, чѣмъ, напримѣръ, умъ генерала Бутса. Оба являются глашатаями идей; не мыслителями, а глашатаями. Они берутъ уже существующій матеріалъ, популяризируютъ мысль, которую находятъ уже готовой, перекладываютъ ее для народа, удешевляя ее, и изумляютъ міръ. Но, милостивые государи переложеніе стоитъ дѣлать лишь съ барышомъ. Толстой же производитъ его съ умопомрачительнымъ убыткомъ. Были однажды два друга, которые побились объ закладъ. Одинъ поставилъ двѣнадцать шиллинговъ и взялся на разстояніи двадцати шаговъ вышибить орѣхъ изъ руки другого, не повредивъ руки. Хорошо. Вотъ онъ кидалъ, кидалъ скверно и кончилъ тѣмъ, что блистательно изранилъ всю руку. Другой наконецъ застоналъ и закричалъ изо всѣхъ силъ: "ты проигралъ закладъ, давай двѣнадцать шиллинговъ!" И получилъ двѣнадцать шиллинговъ! Хе-хе-хе, подавай сюда двѣнадцать шиллинговъ! закричалъ онъ. И получилъ ихъ… Богъ мнѣ свидѣтель, когда я читаю мысли Толстого когда слышу его благонамѣренныя разглагольствованія о морали и немного переношусь въ міръ рефлексовъ этого идеальнаго графа, у меня такое впечатлѣніе, словно я жую сѣно. Эта кричащая добродѣтель, которая никогда не смолкаетъ, это грубое усердіе, которое дѣлаетъ міръ, исполненный радостей, такимъ же плоскимъ, какъ противенъ, эта брыжжущая слюною нравственность прежде столь жизнерадостнаго сердца, эта хвастливая мораль, которая чванится собою и выставляется при всякомъ случаѣ напоказъ, — увѣряю васъ, что все это заставляетъ меня внутренно краснѣть за него. Это звучитъ нахально: графъ заставляетъ краснѣть агронома, но что же дѣлать, если это такъ?.. Я никогда не сказалъ бы этого, если бы Толстой былъ юношей, который преодолѣвалъ бы искушенія и выдерживалъ бы борьбу за то, чтобы проповѣдывать добродѣтель и жить въ чистотѣ; но вѣдь этотъ человѣкъ — старикъ, источники жизни въ немъ уже изсохли, въ немъ нѣтъ уже и слѣда страстей. Но могутъ мнѣ сказать, — это не относится къ самому его ученію? Милостивые государи, это именно къ нему-то и относится. Очерствѣвъ и отупѣвъ отъ старости, пресытившись и огрубѣвъ отъ наслажденій, идутъ къ молодому человѣку и говорятъ ему: воздерживайся! И молодой человѣкъ прислушивается, вникаетъ и признаетъ, что сіе есть дѣйствительно отъ Бога, и все-таки молодой человѣкъ не воздерживается, а великолѣпно грѣшитъ себѣ цѣлыхъ сорокъ лѣтъ. Таковъ законъ природы! Но когда минетъ сорокъ лѣтъ и молодой человѣкъ самъ становится старикомъ, то и онъ сѣдлаетъ свою бѣлую, бѣлую клячу и выѣзжаетъ съ высоко поднятымъ знаменемъ въ костлявыхъ рукахъ и при громкомъ звукѣ трубъ возвѣщаетъ, въ назиданіе всему міру, отреченіе юношамъ! Да, это вѣчно повторяющаяся комедія! Толстой меня забавляетъ. Я въ восторгѣ отъ того, что этотъ старикъ можетъ дѣлать еще такъ много добра. Въ концѣ концовъ онъ все же дѣйствуетъ во славу Божію! Но что нѣсколько ограничиваетъ мое колоссальное благоговѣніе передъ этимъ человѣкомъ, такъ это то, что онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ только повторяетъ много разъ уже продѣланное раньше его многими старцами и что не разъ будетъ продѣлано многими старцами и послѣ него; онъ такъ зауряденъ. Но, несмотря на заурядность, онъ все же классиченъ: онъ относится къ извѣстному классичекому типу обыкновеннаго подражателя, и, какъ и все классическое, — безусловно все, — отчаянно-скученъ, какъ отчаянно-скучна всякая обыкновенная классическая добродѣтель, ergo — Толстой скученъ! Ну, да это особая статья. Однако онъ поэтому именно и имѣетъ такое значеніе, то-есть имѣетъ значеніе какъ скучный и обыкновенный старикъ.