Читать «Миссия Балашева и Лев Толстой» онлайн - страница 9

В механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы, и они всегда есть, всегда являются и держатся, как ни несообразно кажется их присутствие и близость к главе правительства. Только этою необходимостью можно объяснить то, как мог жестокий, лично выдергивавший усы гренадерам и не могший по слабости нерв переносить опасность, необразованный, непридворный Аракчеев держаться в такой силе при рыцарски-благородном и нежном характере Александра.

Балашев застал маршала Даву в сарае крестьянской избы, сидящего на бочонке и занятого письменными работами (он поверял счета). Адъютант стоял подле него. Возможно было найти лучшее помещение, но маршал Даву был один из тех людей, которые нарочно ставят себя в самые мрачные условия жизни, для того чтоб иметь право быть мрачными. Они для того же всегда поспешно и упорно заняты. „Где тут думать о счастливой стороне человеческой жизни, когда, вы видите, я на бочке сижу в грязном сарае и работаю“, — говорило все выражение его лица. Главное удовольствие и потребность этих людей состоит в том, чтобы, встретив оживление жизни, бросить этому оживлению в глаза свою мрачную, упорную деятельность. Это удовольствие доставил себе Даву, когда к нему ввели Балашева. Он еще более углубился в свою работу, когда вошел русский генерал, и, взглянув через очки на оживленное, под впечатлением прекрасного утра и беседы с Мюратом, лицо Балашева, не встал, не пошевелился даже, а еще больше нахмурился и злобно усмехнулся».

Второй член оппозиции Мюрат — Даву сервируется Толстым по тому же принципу, что и первый, но здесь все получило свою предельную выраженность. Те же голоса звучат в строках, посвященных Даву, что звучали, когда разговор шел о Мюрате, но теперь они выступают с максимальной динамикой.

Толстой сразу же захватывает читателя резким сравнением: «Даву был Аракчеев…» Эта резкость призвана подкрепить основной толстовский код — код открытия (оно, как почти всегда у Толстого, одновременно в равной степени и художественное, и историософское, и историческое, и моральное). Прием огрубления формы, намеренное «презрение» ею придает тексту почти юридическую доказательность (для этого же, например, повторяются «механизм» и два «организма» в одном предложении).

Другим кодом, участвующим в конструировании исторического, становится голос образованной публики. Толстой непрерывно цитирует ходкие в современном ему «свете» «общие места» — топосы. С Мюратом это была фраза-анекдот, сказанная Наполеоном в Данциге, теперь это «систематизированный казус», «псевдообычай»: Аракчеев лично выдергивает усы гренадерам (Даже род войск максимально ориентирован на узнаваемый стереотип мужика-солдата: усы именно гренадерские, не гусарские — чуть более изящный образ, не артиллерийские — менее узнаваемый образ).

Упоминанием Аракчеева Толстой придает «объективность» своему историческому анализу. Голос романного исследования как бы не знает «ваших» и «наших». Повествование обретает нужную на данной стадии исторических обобщений отвлеченность. Помимо прочего, с этой позиции Толстой (как бы походя) тонко пародирует и легенду об Александре (с его рыцарски-благородным и нежным характером). И все же фоном всей зарисовки остается «портрет Даву». Этот код «романного знакомства» с персонажем (код, намеренно инверсированный «грубостью» формы), созданный запросом самого читателя, задает формальные рамки всему отрывку.