Читать «Любовь и шахматы» онлайн - страница 69

Я даже думаю, что он иногда не делал разницы между жизнью и шахматами. Шахматы были его жизнью, деревянные фигурки под воздействием его таланта и фантазии становились одушевленными, походили на людей, а люди, окружающие его, были шахматными фигурами, которые передвигались по своим полям, диагоналям и горизонталям, которыми можно было жертвовать, которые защищались или нападали, которые должны были приводить его к победе, потому что иначе не могло быть... Поэтому любая фигура, проявлявшая вдруг самостоятельность, вызывала у Миши искреннее изумление. Когда я (уже впоследствии) сказала ему, что он меня предал и променял, он лишь улыбнулся: «Саська! Ты моя главная и самая потрясающая фигура. Таких, как ты, нельзя разменивать! Спроси у Гуфельда. Он говорит, что разменять Салли — это все равно, что разменять чернопольного слона в “староиндийской”!»

Я была слишком молода и самолюбива, чтобы понять все это. Но даже сегодня, когда я «повзрослела», могу сказать абсолютно четко: даже если бы я и поняла, все равно мое начало, мое существо такое положение вещей не приняло бы никогда. Не судьба мне, видимо, чувствовать себя в жизни вторым номером... В свое время стечение обстоятельств прибило нас с Мишей друг к другу. Стечение других обстоятельств привело к тому, что наша взаимность дала трещину. Поначалу трещина казалась несущественной. Он еще мог сделать шаг ко мне, я — к нему, но процесс уже стал необратимым, не зависящим ни от него, ни от меня. Было ощущение, что еще можно преодолеть разделявшую нас полынью вплавь, потом на лодке, потом мы уже с трудом могли различать друг друга, потом перестали друг друга слышать... Потом осталась возможность исключительно телефонной связи, потом можно было навещать друг друга только с помощью самолетов...

Но чем дальше мы отдалялись, тем мучительней осознавали, что находимся на разных концах некой пуповины, которая растягивается бесконечно, но которую никто не в состоянии перерезать. И ничего нельзя поправить, и остается только боль от тяжкой констатации. И еще обезболивающее утешение: «моя Саська»... «мой Миша»... «Она с кем-то, но все-таки и со мной»... «Он с кем-то, но все-таки и со мой».

Ко всему еще арестовали и посадили Роберта — о его виновности и не могу, и не хочу судить. Это было знаменитое «дело Розенблюма» — шефа торговли Латвии. Миши в Риге не было. Утром в дверь квартиры позвонили. Роберт открыл дверь, потом вбежал в мою комнату, сбивчиво сказал, что его забирают. Шумное это было дело. Роберт мог «загреметь на всю катушку», но в итоге отсидел что-то около полутора лет... Положение в доме осложнилось. Роберт содержал всю семью. На моих руках трехлетний Гера, Ида, квартира. Все дорогие «тряпки», которые привозил Миша, я начала распродавать. Сбережений никаких. Роберт не умел копить деньги. Он был очень отзывчивым и широким человеком. Друзьям и знакомым, которые уезжали из Союза, он упаковывал ящики с вещами, сам платил за багаж, за контейнеры с мебелью («рижская мебель»!), а иногда и за билеты... Уже потом, через несколько лет, он сказал мне как-то: «Если бы эти люди отдали хотя бы часть денег, я был бы миллионером...» Мой заработок — 120 рублей в месяц. Я распродала практически все.