Читать «Культурный разговор» онлайн - страница 214

Но в страшный сон вмешивается видение спасителя Петербурга: это «кто-то невысокий, в плаще, с кудрявой головой». Спаситель действует словом, как и положено, – он шепчет «сладостные строки над молчаливою Невой». Свои строки, конечно.

И верю я, что смерть безвластнаИ нет бесславного конца,Что Он проходит не напрасноИ что сильнее злобы страстнойБлагословение певца.

(Поликсена Соловьева. «Петербург»)

Так уж выходит: если поместить рядом с любыми утверждениями о Петербурге нашего спасителя, «невысокого и кудрявого», все мигом преображается, я бы даже сказала – идеализируется. Пушкин, создавший свою Россию в слове, нашел Петербургу прочное место в ней, невдалеке от лукоморья, ученого кота и русалки на ветвях. Его Петербург – сказочный город (а сказки могут быть и страшными), и потому решительно никакого онтологического противоречия в нем нет. Его щегольская «европейскость» – это русская сказка.

С этой точки зрения в Петербурге не заключено никакого самодержавного произвола – он плод чудесной фантазии Автора, он же Главный Архитектор. Если город Петра и был изначально чужероден телу России, и его не назовешь плотью от ее плоти, то ментальный генезис Санкт-Петербурга совершенно органичен – кроме тела, еще есть и голова, а в голове мечты. Стремление к Европе и мечта о Европе – сущностно различны, поскольку стремление означает реальное движение, а мечты – они мечты и есть. Мечты – собственность мечтателя и свидетельствуют о нем самом, а не о предмете мечтаний. Петербург – такая вот отчасти воплотившаяся мечта России.

Допустим хоть на миг (никогда не допустим в действительности) то, о чем толкуют молодые шутники на разных форумах – отделим Санкт-Петербург от России. Куда-нибудь спрячем память о Ленинграде, чья трагедия с лихвой искупила все грехи имперской столицы, не оставив между общей судьбой России и Петербурга никакого зазора. Возьмем да начнем с нуля. Станем маленьким прибалтийским государством.

У нас, конечно, почему-то вмиг сделается чисто, уютно и респектабельно. Одномоментно разовьется и расцветет демократия. Никаких не будет, наконец, сверхценных идей и задач – все здравомысленно и практично, утром кофе и на работу, вечером смотрим какой-нибудь «скандинавский нуар», но уже собственного изготовления. Москва, Волга, Урал, Сибирь, Камчатка – это где-то там, у чужих, у неприятных, мы от них отгородились, и нам ничего этого не нужно. Батюшки мои, какая тоска, какая скука! Нет, не хочу, все это тоже мое, и пусть, вожделея просторов географических как родных, принимаешь тем самым и «почву и судьбу», а там, из тьмы веков, встают призраки, с которыми ты, милый, умытый и образованный, не желаешь иметь ничего общего. Эдак и маму родную можно забраковать как некондиционную. «Мамаша, не показывайтесь гостям, вы очень толстая» (из записных книжек Чехова). Так неудобно перед людьми – у нас ведь было крепостное право, стыд какой.