Читать «Косарев» онлайн - страница 51

Заседание научных работников открыл ветеран партии С. И. Мицкевич. Собравшиеся в зале сидели в скорбном молчании, угрюмые, некоторые беззвучно плакали. Тихо, почти вполголоса, исполнили похоронный марш: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Мицкевич предоставил слово наркому просвещения А. В. Луначарскому.

Луначарский начал тихо, без пафоса, почти по-домашнему:

— Отошедший от нас человек был велик во всех проявлениях своей личности. Мы поражались исполинским силам этого ума, который проявлялся не только в больших произведениях или больших актах замечательной, полной мирового значения жизни, он проявлялся постоянно в процессе повседневной работы, при разрешении каждой проблемы, которую жизнь ставила перед ним.

Владимиру Ильичу присуща была какая-то небывалая духовная грация, доброта великана, которой он был преисполнен, которой он дышал.

Луначарский вдруг замолчал. Снял пенсне и долго протирал их белоснежным платком.

— Несмотря на черты, которые я указал, — продолжал Анатолий Васильевич дрогнувшим голосом, — на его ласковость и прекрасные товарищеские чувства к близким, он был недобродушен. В социальном смысле слова он был бестрепетным хирургом, и маленьким добрячкам-обывателям могло даже казаться, что Ленин жестокий, сухой, величавый геометр, зодчий, который не считается с тем, что строить ему приходится большое здание. Он брал все в необычайно крупных размерах и жил в атмосфере вопросов необычайно крупных масштабов, как другие живут в семейной обстановке.

Луначарский обвел взглядом зал, повернулся в сторону президиума собрания:

— Здесь в зале я вижу людей, которые не меньше моего знали Владимира Ильича. То, что я скажу, не может быть не чем иным, как импровизацией. Как ученый, Владимир Ильич был необычайно объективен и холоден, неподкупен. Чувство никогда не толкало его к приятным, но ложным выводам. Он был настоящим исследователем. Для него, конечно, наука не была самоцелью. Она определялась, в конечном счете, практической задачей, тем сильнее, чем практические задачи были рискованнее. Его работы создавали впечатление непередаваемого блеска. При чтении их испытываешь какое-то внутреннее волнение, такая в них ясность, простота и чистота мысли. Таково же было и его ораторское искусство. Всякая его речь была не чем иным, как политическим актом. Он говорил тогда, когда нужно было, с неизменной содержательностью, внутренним убеждением, гипнотической силой. Голос его, преисполненный волевого нажима, и жесты — все это совершенно зачаровывало слушателей, и можно было слушать его сколько угодно, затаив дыхание, а когда гремели бесконечные, поистине благодарные аплодисменты, то всякий испытывал глубокое сожаление, почему он перестал говорить — такое колоссальное наслаждение доставляла возможность следить за мыслями учителя.

Луначарский замолчал. Казалось, он закончил свое выступление, и Мицкевич хотел уже предоставить слово следующему оратору, но Анатолий Васильевич, будто бы вспомнив еще что-то очень важное и сокровенное, продолжил: