Читать «Константин Симонов. Собрание сочинений в десяти томах. Том 5» онлайн - страница 446

Серпилину после этих слов уже не хотелось говорить; он не ожидал такой ожесточенности, хотя, наверно, за ней стояла не только обида. Однако, раз заговорив, уже не отступил.

— Может, я, как участник, необъективен, но не в силах себе представить, что могли стоять вокруг них и ждать. После всего, что с начала войны пережили, слишком сильная была потребность скорей покончить с ними. И моральный эффект от того,, что на трехсоттысячной фашистской армии — крест! — и на фронте, и в тылу, да, наверно, и во всем мире таков, что ради него — считаю — имело смысл те три армии, о которых ты говоришь, и в боях потрепать и высвободить на месяц позже.

— Как уже доложил тебе, спорить лишен возможности,— сказал Иван Алексеевич,— но все же склонен считать, что моральный эффект и на месяц позже был бы неплохой! А с чисто военной точки зрения, по старой дружбе, тоже не скрою, скажу — логика твоя хромает!

— А вопрос такого масштаба, что одной военной точки зре-ния тут мало.

— Слышал и это. Так что ты как раз в жилу попал. Ладно, давай, добивай меня! — невесело усмехнулся Иван Алексеевич.

— А я тебя не добиваю. Просто говорю, что думаю, независимо ни от чего. Или, раз тебя сняли,— уже нельзя? Не признаю таких отношений.

— Это, положим, верно, хотя нельзя сказать, чтоб ласково.

— Эх, Ваня! — вздохнул Серпплин. — Смотрю сейчас па тебя и думаю: если бы не ты, не был бы я ни жпв, ни свободен. Ну чем тебе за это заплатить? Жизнью платить? Этого пока не требуется. А раз пока не требуется, значит, надо правдой платить. Больше нечем.

— Напрасно думаешь, что меня обидел. Не убедил, по не обидел.

— А я не думаю, по лицу вижу.

— А,— махнул рукой Иван Алексеевич,— обида давно па дно ушла, а на лице только так, пузыри. Когда тебе отбыть приказано?

— Даиы сутки на устройство личных дел,

— На кладбище поедешь?

— Имел в виду.

— Вместе съездим, если не возражаешь.

— Поедем.

— Что так задумчиво ответил? Может, один хочешь?

— Нет, будет легче с тобой. Просто сначала удивился. Не привык, что ты можешь быть свободен.

— Сам не привык,— вздохнул Иван Алексеевич. — И привыкать не хочу. Чаю выпьем, или так напоили, что до сих пор не хочешь?

— Нет, давай выпьем.

— А кто и где тебя чаем поил? — Иван Алексеевич взял с буфета электрический чайник. — Обещал рассказать,

— Кто чаем поил? Жена сына. А сын — убит.

— Убит?! Как убит? — Иван Алексеевич опустил чайник.

— А вот так. Как других людей убивают, так и он убит,— сказал Серпилин, и по той судороге, которая перехватила его горло, сам почувствовал всю неправду своих слов, потому что «как других убивают» все-таки было одно, и он это знал, а как бывает, когда убьют сына,— этого не знаешь, пока но убили.

...Они лежали уже под утро в разных углах комнаты. Серпи-лип спал, а Иван Алексеевич лежал и думал о своем. Поставив на стул настольную лампу, надев очки и привалясь к высоко по-ложенпым одна на другую подушкам, потому что с вечера щемило сердце, оп еще раз перечитывал одно место в «Войне и мире», которое раньше не бросалось в глаза, а сегодня вдруг бросилось,— уже прочел страниц тридцать дальше и снова вернулся к нему. Это было место, где Толстой рассуждал про великое, хорошее и дурное. «Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного,— писал Толстой. — Для великого нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик». А дальше спорил с этим: «И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости...» И еще — опять о том же: «Пет величия там, где нет простоты, добра и правды».