Читать «Казнь. Генрих VIII» онлайн - страница 196

Валерий Николаевич Есенков

Становилось стыдно, больно, бессильно, но отчего-то только ему, а не тем, кто сгонял землепашцев с родимой земли. Его конфузил собственный дом, обеспеченность, сытость, твёрдый доход, стал одеваться до крайности скромно, однако это не успокаивало, не утешало. Безжалостно ущемлял свои самые насущные нужды, сокращал расходы возраставшей семьи.

А беспокойство росло и росло. Душа продолжала страдать. Ей всё казалось, что именно он в ответе за тех, кто ютится в жалких лачугах, в заброшенных пепелищах, в придорожных лесах, у кого не находилось к обеду ни мяса, ни сыра, ни молока, кто одет кое-как и в любую минуту может быть бит, как бродяга, клеймён, отправлен на виселицу.

Несчастия и пороки, преступность и нищета, разврат и беспробудное пьянство, бесправие и жестокость, выгода и безнравственность переплетались в один тугой узел, который он должен, призван был развязать.

Кто призвал его?

Должно быть, Господь, ибо ничего не делается без воли Его.

Почему был призван именно он?

На этот запрос сколько-нибудь определённо и внятно ответить, как ни бился, не мог.

Тем не менее всё острей ощущал с болезненной, раздирающей мукой, что именно ему предстоит одним разом решить все вопросы, каким-то очень простым удивительным способом избавить несчастных и обездоленных от бесчисленных бед или больше не жить.

А один юрист был бессилен разрешить все вопросы, видел замкнутый круг. Его мысль неизменно ударялась о стену: выгода — несправедливость — бессердечие — зло.

Тем временем Джон Мор выплатил под видом штрафа неизвестно за что сто фунтов стерлингов, и старый Генрих выпустил отца из Тауэра.

Томас тотчас покинул аббатство, гостеприимство которого благословил в прощальной молитве, и возвратился в свой дом, где его, благодарение Господу, охраняла от монаршего гнева Великая хартия вольностей.

Однако в возвращении был новый укор: дом был полная чаша.

Ужасно захотелось встретиться с Колетом, в надежде на добрый совет, поторопился к нему, однако Колета не было в Лондоне.

Не мешкая собрался в дорогу и выехал за городские ворота, непроспавшимся, утром.

Мирно поскрипывало доброй кожей седло. Грустный дождь мочил голову, плечи и спину, прикрытые старой попоной. Дорога была едва различима. Стальные подковы громко чмокали по намокшей траве, за полнившей старые колеи. Пахло сыростью и сытой землёй. В росистых лугах, плотно прижавшись друг к другу, дремали неподвижные овцы. Пастух сидел под кустом, опираясь на посох, укрываясь от непогоды шляпой. На одинокого всадника грозно рычали рослые псы, но ленились бежать за ним по мокрому лугу.

Томас размышлял:

«Эти кроткие овцы, довольные очень немногим, вдруг стали такими неукротимыми, такими прожорливыми. Они поедают даже людей, опустошают поля. И вот в тех частях королевства, где добывается более ценная шерсть, бароны и лорды, даже аббаты, люди святые, сами себя призвавшие к аскетической жизни, не довольствуются теми доходами и процентами, которые обычно нарастают с имений. Не удовлетворяются тем, что их праздная, их чрезмерно роскошная жизнь не приносит никакой пользы для общества, даже вредна для него. Нет, они в своих владениях сносят дома, а храмы превращают в убежища для овец. Эти милые люди обращают в пустыню все поселения и каждую пядь возделываемой трудами многих земли, как будто и без того у нас её мало теряется под загонами для лис и зверинцами. Таким образом, с той поры, как всего один обжора, ненасытная и жестокая язва отечества, уничтожает межи полей, окружает единым забором тысячи акров, он выбрасывает вон арендаторов...»