Читать «История частной жизни Том 2 (Европа от феодализма до ренессанса)» онлайн - страница 22

Другая часть населения являлась объектом эксплуатации, которая также имела тенденцию смещаться в сторону частных отношений. Открытое, но чаще скрытое, пассивное сопротивление народа заметно на протяжении всего Средневековья. Оно было достаточно эффективным в некоторых сельских областях с особыми условиями существования, например в горах или тех немногих городах, которые не утратили жизнеспособность в XI веке, в период упадка менового хозяйства: я имею в виду города на юге христианского мира. Здесь всадники были не единственными, кто сохранял важнейшие атрибуты свободы, кто объединялся, чтобы вершить суд или воевать. Наряду с ними в текстах упоминаются и другие фигуранты: boni homines — «достойные» люди — или же, если речь идет о городах, cives — граждане (имеются в виду те, кто в лагере пизанской армии хоть и не находится в шатре среди привилегированной знати, однако вооружен и готов атаковать Майорку и кого суверен–архиепископ воодушевляет речами как на форуме). Однако таких, чьи позиции и сознание проникнуты гражданственностью, ничтожно мало по сравнению с коллективами maisnies, masnades — домашних рыцарей. Народ в своей массе также был «одомашнен», но совершенно в другом смысле. К рыцарям «общественный судья» (именно так в постановлениях Ансского собора еще в 994 году именовался представитель верховной власти) относился как к сыновьям, племянникам или зятьям, тогда как все остальное население территории, находящейся под его юрисдикцией, он считал членами своей familia — возьмем этот термин в его исходном значении, — то есть своей подневольной прислугой. Моделью частных отношений в данном случае являлось не родство, а зависимость. Сознание современников захватил сохранившийся со времен Раннего Средневековья образ большого домена с его сельским укладом: замок представлялся домениальным двором (curtis dominicalis) за крепостной стеной, которой в каролингскую эпоху обносили жизненный центр обширного эксплуатационного хозяйства — жилище хозяина вместе со всеми пристройками, а крестьянские рабские лачуги, в которые каролингская знать поселила своих низших подчиненных, располагались в маленьких огороженных «двориках» (curdles).

И действительно, аристократия разместила своих подневольных «каторжан» на клочках земли, поселив их парами, чтобы те рожали и растили детей; это было лучшим способом контролировать человеческий капитал, поголовье mancipia, поддерживать и обеспечивать его воспроизведение. Единственное неудобство состояло в том, что, позволив этим одушевленным предметам, коими, собственно, и являлись рабы, иметь свою семью и хозяйство, аристократия была вынуждена смириться с тем, что у них будет своя частная жизнь. Правда, доля этой частной жизни отмеривалась скупо: мужчины должны были каждые два–три дня приходить во двор хозяина, оставаться там в течение целого дня, выполнять все работы, которые было приказано исполнить, питаться в рефектории, что возвращало их в лоно домашней прислуги, в качестве которой они проводили почти полжизни. Женщинам, в свою очередь, приходилось заниматься коллективной работой в гинекее, в женской текстильной мастерской; кроме того, хозяин по своему усмотрению привлекал к работам их детей, рассматривая каждую такую семью как своего рода рыбный садок, черпая из которого он получал слуг на полный рабочий день; наконец, и в доме своих рабов он мог предъявить права на все что угодно: на дочерей, которых он выдавал замуж по своей воле (а если отец хотел сохранить это право за собой, то должен был его выкупить), на часть наследства — на скот по смерти отца, на одежду по смерти матери. В отличие от дворов свободных крестьян, зависимые дворы закон не защищал от вторжения лихоимствующей власти: они были не более чем приложением к дому хозяина, который владел всем их содержимым — мужчинами, женщинами, детьми, имуществом, скотиной, как если бы оно прямиком происходило из его собственной печи, стойла, гумна.