Читать «Знак вопроса, 2003 № 03» онлайн - страница 148

«Кто драться не может за волю свою, Чужую отстаивать может. За греков и римлян в далеком краю Он буйную голову сложит».

В XIX в. укоренилось слово «байронизм». Оно выражало свободолюбие, тягу к воле, сопротивление тиранам:

«Встревожен мертвых сон, — могу ли спать? Тираны давят мир. — Я ль уступлю? Созрела жатва, — мне ли медлить жать? На ложе колкий терн; я не дремлю; В моих ушах, что день, поет труба, Ей вторит сердце…»

Огромной притягательностью обладал русский романтизм. В нем прежде всего получили распространение байронизм, настроения «мировой скорби». Не остался равнодушным русский романтизм и к немецким взглядам на «мировую душу» и ее манифестации в природе, на присутствие потустороннего в земном мире, на всевластие воображения, на описание мира как «темницы души». Русские романтики старались воскресить красоту прошлого. Они создавали разного рода идиллии (поэтические произведения, изображающие счастливую, безмятежную жизнь на лоне природы). Это ощутимо, например, в пушкинских «Подражаниях Корану». Русский символизм разрабатывал широкую гамму настроений от вакхического гедонизма К. Н. Батюшкова и Д. В. Давыдова (Вакх — тот же Дионис, гедонизм — проповедь наслаждения) до подробного описания «живого мертвеца» с отчетами об ощущениях умирания, погребения заживо, разложения в поэзии М. Ю. Лермонтова.

В мире, согласно романтическому взгляду, идет борьба добра и зла. Но вовсе не Бог оказывается воплощением добра. Отсюда поэтизация Дьявола, Люцифера, Демона. Демон — олицетворение зла? Нет, это скорее воплощение всего человеческого.

«Печальный Демон, дух изгнанья, Летал над грешною землей, И лучших дней воспоминанья, Пред ним теснилися толпой».

Демон вспоминает время, когда «он верил и любил», когда «он не знал ни злобы, ни сомненья, и не грозил уму его веков бесплодных ряд унылый…».

Демон переживает человеческие чувства, но они не мелки, не пресны, не убоги. Это любовь космического существа. Вот что он говорит Тамаре о себе, когда она спрашивает его, кто он:

«Я тот, которому внимала Ты в полуночной тишине, Чья мысль душе твоей шептала, Чью грусть ты смутно отгадала, Чей образ видела во сне. Я тот, чей взор надежду губит; Я тот, кого никто не любит; Я бич врагов моих земных, Я царь познанья и свободы, Я враг небес, я зло природы, И, видишь, я у ног твоих!»

В романтизме появляется романтизация смерти. Поэт влюблен в жизнь и смерть, но верна ему лишь последняя, «обитающая с любовью и вечностью». Байрон задается вопросом: быть может, именно смерть ведет к высшему знанию? Как же жить романтическому герою, как сохранить свой идеал красоты? Здесь возможен либо богоборческий бунт, либо стоическое принятие зла и страдания. Если ранний романтизм фактически уничтожает дистанцию между человеком и Богом, дружественно соединяя их чуть ли не на равных («Бог хочет богов», «мы назначили себя людьми и выбрали себе бога как выбирают монарха», — это слова немецкого романтика Новалиса), то позже рождается их взаимное отчуждение. Романтизм создает образ героического скептика — человека, бесстрашно порвавшего с Богом и остающегося посреди пустого, чуждого мира: «Я не верю, о Христос, Твоему святому слову, я слишком поздно пришел в слишком старый мир; из века, лишенного надежды, родится век, в котором не будет страха», — говорит один из романтических персонажей. Начинается культ страдания («Ничто не придает нам такого величия, как великое страдание»). Французский поэт-романтик Альфред Виктор де Виньи (1797–1863) задумывает создать произведение о Страшном суде, где Бог как подсудимый предстанет перед человечеством-судьей, чтобы «объяснить, зачем творение, зачем страдание и смерть невинных».