Читать «Завещание Шекспира» онлайн - страница 308

Кто он, ваш Уилл? Он человек. Если хотите понять, каким был истинный я, каким я был, посмотритесь в зеркало, и там вы увидите меня, только печальнее и мудрее, чем хотелось бы в моем возрасте – или в вашем. Я всего лишь один из вас, из людей, ничем не лучше ни невинного животного, ни мудрых богов. Я был отмечен не внешне, а своей судьбой, которая взвалила на меня груз таланта, дар слова. Я умирал в словах и воскресал как Феникс, преображенный. Слова были стихией, в которой я парил. Алогичные образы, странные и невозможные скачки воображения, ослепительно двусмысленные слова, гораздо менее надежные, чем старый добрый стрэтфордский суглинок. Но я писал их, как женщина говорит и думает одновременно, и одно предложение рождало следующее в непрерывной любовной игре, в которой одно слово флиртовало и спаривалось с другим, и так рождалась пьеса – вечная загадка моего таланта. Всю свою жизнь я нес его бремя и сполна им воспользовался. Бен Джонсон подчеркнул это в стихотворении-наставлении на форзаце книги, рядом с гравюрой: Смотри ж, читатель, вняв совету, не на портрет, а в книгу эту, что само по себе было забавно, ведь он сам был далеко не Адонис. Драйден посчитал стихотворение Бена, восхваляющее мои таланты, скупым, высокомерным и оскорбительным панегириком – и не один Драйден увидел между строк желание приуменьшить мой талант. Меня называли «памятником без надгробия», «дивным лебедем Эйвона», «чудом сцены и душой эпохи», а вдобавок провозгласили принадлежащим не какой-то эпохе, но всем временам – мне не на что было жаловаться. Бен писал свои пьесы для печати, я писал свои для сцены, и он знал это лучше чем кто бы то ни было. Старина Бен пусть неохотно, но заставил себя отдать мне должное и, по его стандартам, оказал мне великую честь. Я не мог ожидать большего от старого друга.

Хемингс и Конделл тоже не поскупились на подношения и поведали о своем друге и товарище, что его ум и рука были заодно и он выражал свои мысли с такой легкостью, что сразу писал набело. Они не видели клякс в моем мозгу, которых было так много, что даже Бен остался бы доволен. Многое можно простить человеку, который честен с тобой наедине, когда это по-настоящему важно. Первое фолио имело немалое значение, и я прощаю моим товарищам-составителям все досадные ошибки и недоработки в их труде. Все это мелочи по сравнению с тем, что они сделали. Джонсон был прав: фолио – лучший памятник, чем фигура, встроенная прямо над моей могилой в стену за алтарем церкви, пусть даже она и совершеннее творения Дройсхута. К концу жизни я стал походить на дядю Генри, и грубое лицо старого селянина меня вполне устраивало. Я мог бы сойти за мясника, а не сочинителя. Внизу на мемориальной доске начертана хвалебная надпись, да еще и на латыни.