Читать «За вас отдам я жизнь. Повесть о Коста Хетагурове» онлайн - страница 117
Тотырбек Исмаилович Джатиев
Крымшамхалов бросился к нему.
— Ты на свободе? Слава аллаху! Но что случилось?
Они крепко обнялись.
— Если ссылка — свобода, то я на свободе, — грустно усмехнувшись, ответил Коста. — Каким ветром занесло тебя сюда в этакую жару? И почему ты такой бледный? Болен?
— Ветер тревоги пригнал меня. Я счастлив, что вижу тебя…
— Какой тревоги? — пошутил Коста. — Уж не закипела ли вода в Кубани, не сгорели ли леса Карачая?
— Нет, друг. И воды прохладны, и леса тенисты, только вот люди злы. Заехал я позавчера к нашему атаману Браткову. У него, видите ли, жена и дочь поэзией увлекаются, живого поэта поглядеть пожелали. Много месяцев не давали они мне покоя — приезжай. Я долго отнекивался, но это стало уже неприлично. Позавчера поехал. Приняли меня поначалу ласково, а когда о поэзии заговорили, я, конечно, твое имя помянул. Как же иначе? И вдруг атамана передернуло, и он с такой ненавистью поглядел на меня, что я похолодел. В общем надо было уходить, что я быстренько и сделал. По дороге завернул к приятелю своему, офицеру Головину. Рассказал ему об атаманском гневе, а он вместо ответа положил передо мной номера «Северного Кавказа», где твоя поэма напечатана… Тут я все понял. Ведь теперь атамана Браткова никто иначе и называть не станет, как Зуботычев. В общем, молодец ты, Коста! Уроки Некрасова пошли тебе впрок. Помнишь, как Андукапар рассердился, когда ты на вечере, в землячестве читал «Поэта и гражданина»? Интересно, что бы он сказал сейчас?
Коста усмехнулся.
— Давно я Андукапара не видел. Правда, письмо как-то получил. Сообщает, что жалобу мою на высочайшее имя Сенат еще не рассматривал и неизвестно, когда начальство соблаговолит заняться моим делом…
— Ну, друг, я думаю, что сейчас-то займется! Только вот какой будет исход?
Крымшамхалов вздохнул и задумался.
Они пересекли улицу и пошли бульваром. В прохладной тени от диких раскидистых каштанов дышалось немного легче. Друзья сели на скамью.
— Это ты так пугаешь меня? — помолчав, с улыбкой спросил Коста.
— Не пугаю, нет! Я сам боюсь за тебя. Ты что ж думаешь, Каханов не узнает себя в Сеньке Людоедове:
Аршинный рост, надменный тон… — прочел по памяти Крымшамхалов. — Это, дорогой мой, теперь полетит по всему Кавказу. Сам знаешь, Каханова в народе не очень-то жалуют, рады будут твоими словами над ним потешиться…
— Ох, Ислам, все-то вы обо мне заботитесь! Не скрою, меня трогает эта забота, но поймите, наконец, что я не могу жить иначе! Если бы я стал другим, то ни строчки бы уже не написал, потому что, презирая самого себя, человек не может и не должен творить.
— Понимаю, друг! И все же, когда мне вчера Головин сказал, что ты уже арестован и сослан на каторгу, я подумал: а имеешь ли ты право так пренебрегать своим талантом? Ведь принадлежит он не только тебе, но и твоему народу. У осетин нет другого такого поэта.
— Ладно уж тебе, — смутился Коста. — Но если народу нужен поэт, то поэта без народа и вовсе не существует. У меня, кроме моего народа, никого нет.
