Читать «Жили-были други прадеды» онлайн - страница 13

— Да ты что, Ларионыч! Ты что — увильнуть хочешь?

— Ну вот, приехали… Опять устами младенца глаголет истина. Увильнуть, не увильнуть… А имею я право, именно я, вмешиваться в судьбу другого человека?

— А ты не вмешивайся. Ты — помоги.

— Молодец, младенец. Ладно, будем думать. Я сейчас не пойду к вам, тут надо еще кое-куда заглянуть. А попозже может быть…

— Может быть?!

— Если не приду, значит, будут веские причины. Настолько, что я надеюсь, они не подвергнутся твоему презрению.

— Ладно, я тоже надеюсь.

— Ну и будь здоров. До встречи.

Он ушел. Домой мне не хотелось. Думать не хотелось. Ничего не хотелось.

Всё же в голову лезла всякая разность. Была какая-то моя невысказанность или недосказанность Ларионыча, словно мы не сказали самого главного, а чего именно — так и осталось непонятным. Тоже мне — «прадед»! То ли дело прадед Ваньша Черемных — тот бы уже сказанул, как шашкой рубанул. Да он и помахал шашкой на гражданской войне. Впрочем, как рассказывал сам же Ларионыч, началось-то еще раньше, под конец империалистической. Ваньша на фронте был, уже и февральская революция прошла, а он всё еще там — то ли воюет, то ли просто в окопах сидит, но всё равно на фронте, а не дома…

Многое рассказывал Ларионыч… Летом семнадцатого приезжает Ваньша Черемных то ли на побывку, то ли насовсем (в первый-то раз он приезжал год назад и тоже после ранения и госпиталя), он так и похвалялся среди дружков: мол, ноги моей больше не будет на фронте, хватит, навоевались, пора и баб любить. У него уже и невеста была, прошлым годом присмотрел девчонку, Клавдию, через речку жила, слово с нее взял, чтоб ждала. А ей чего не ждать — и шестнадцати не было тогда.

Еще двое-трое фронтовиков вернулись в поселок. Не гульба, а гульбище пошло, втягивая в себя, как в водоворот, все пьющее население. А ведь жили-то вокруг, почитай, только одни шахтеры. Огромная округа, там-то открытый рудник, то шахта, и добывали, что попадется: соль — так соль, уголь — так уголь, руда — так руда. Кругом тайга, а в ней — отвалы с пустой породой, поселочки с огородами.

Вроде бы и пролетариат, рабочие, на смену каждый день в шахту спускаются, уголек добывают, зарплату получают. А живут — большинство — не в бараках (бараки были для временно-пришлых), живут в своих усадебках, по-крестьянски. Только что хлеб не сеяли. Избы деревянные, с подклетью, то есть в два этажа, можно сказать. Амбары, сараюшки, и в них одна-две коровы, две-три лошади, овцы, свиньи, гуси с курами.

Вдобавок — охота. В каждой семье по нескольку охотничьих ружей, ближнюю и дальнюю тайгу делили на родовые угодья, попробуй заберись на «чужое» — худо будет, выследить и вызнать, кто побывал на твоих местах, не трудно. Так что не озорничали.

Словом, жили мы не бедно, как у Бога за пазухой, а она у него не такая уж и большая, всех не вмещает, потому и войны.

(Мы с Колькой пересмеивались, представляя Ларионыча в крестьянском зипуне — сидит в розвальнях, погоняет лошадку, едет за сеном на таёжные поляны, где летом были покосы, да еще этот его непривычный говорок, немножко окающий; нам тогда казалось, он притворяется, передразнивает кого-то из стариков, попавших в нашу родню по уральской ниточке. Только гораздо позже я понял, что для него эта речь — родная, с детства, от его уральской матушки).