Читать «Если ты есть» онлайн - страница 3

Плач младенца — ее вина. Вольно ей было всю беременность не вылезать из депрессии. Он сильно настрадался в ее животе, совершая плавные свои превращения: амеба, ящерка, рыба, теплокровный мохнатый зверек… сжавшаяся, словно от предстоящего холода, человеческая большелобая личинка. Он прилежно рос, менялся, ветвился, проходил все модификации, долженствующие быть томными и торжественными, в унисон мелодиям сфер… если б не ярая, непрерывная тоска, давившая на него со всех сторон. И не прикрыться ничем.

Агни боялась, что он не будет улыбаться. Никогда.

Но он улыбнулся. Простив или забыв дородовой кошмар. Сначала аморфно, смутно. Потом — все чаще, все ярче.

Комнатное, ручное чудо — улыбка младенца. Она поражала Агни — до остановки дыхания, до сладкого шока. Казалось бы, что особенного — одна из многих гримасок лица, подвижного, мягкого, постоянно перетекающего из одного отпечатка души в другой?.. Нет, событие! Проблеск нездешнего света. Привет оттуда, посланный с нарочным — беспомощным, крикливым комочком плоти.

Совсем не то, что улыбки взрослых. Давным-давно выгнанных из Эдема, отлученных, остывших.

— А какие у нас глазки! Вот это глазки, — протянула соседка, нагнувшись и рассматривая младенца вблизи.

Она протянула палец, чтобы дотронуться, но передумала.

Младенец улыбнулся ей.

«Он улыбается всем, младенец. Ядрышко человека, очищенное от социальной скорлупы. В первозданном, оголенном виде явлены в нем две сплетенные в человеке силы: животное и Бог. Абсолютный эгоизм — „жрать!“, „пить!“, „спать!“ — сочетается с абсолютной приветливостью: улыбка всем. Даже этой холодной, совсем равнодушной к нему женщине…»

— А реснички-то! — умилилась соседка. — Реснички хороши.

Агни молчала. Она не могла поддержать любезную сердцу каждой матери тему. Ресницы были колеевские. Тонкие, золотистые. Да и все в лице было его: разрез глаз, пухлые губы, круглый и маленький, как вишневая косточка, подбородок.

Считается, что внешность младенцев определяется к трем месяцам: сглаживаются морщинки, глаза теряют голубизну, одинаковую для всех новорожденных людей и зверят, и обретают свой постоянный цвет. Но Агни видела уже сейчас и не обольщалась относительно последующих изменений. Как только увидела во второй раз, стало ясно.

(Не в первый — первый облик младенца, только что родившегося, орущего в поднятых руках акушерки, окатил ее ужасом: вареный, извивающийся лягушонок с приплюснутым носом — откуда такое, в кого, кажется ведь, родители не особенные уроды?! «Унесите! Я не могу его видеть!» — в ужасе попросила она, но на нее прикрикнули: «Собственного ребенка видеть не может, ах ты!..», на нее постоянно кричали в остервенело-кроваво-орущей родилке: и ходит не там, и сидит не так, и родила против правил, быстрее положенного… Но во второй раз, принесенный кормить, открывший глаза, он уже не был лягушонком и уродом — у Агни отлегло от сердца, — но, насытившись, взглянул на нее снизу вверх, сквозь длиннющие ресницы, лукавым, колеевским взглядом — и сердце захолонуло, заныло.)